Последний бой Лаврентия Берии
Шрифт:
Берия выпрямился, насколько позволяли наручники, и холодно, насмешливо проговорил:
– А вот это мог бы и сам знать – что такое первая категория и кому ее давали. Тех, кому давали, в работу не брали. Ты ведь сидел в «тройке». Сколько невинных на тот свет отправил по первой категории, а, господин генеральный прокурор?
И не увидел, а скорее почувствовал, как секретарь бросил перо и молча уставился на Руденко. Один – ноль. Только вот финал матча, к сожалению, уже известен. [71]
71
В сцене использованы подлинные протоколы «допросов» Берии, приведенные по книге Сухомлинова А. «Кто вы, Лаврентий Берия». М., 2003. В той же книге приведены факсимиле некоторых из предъявляемых Берии «документов» – невооруженным глазом видно, что они написаны разным почерком, подпись Берии на них также выглядит по-разному – настолько грубыми были фальшивки. Что касается «первой категории» – эта формула означала расстрел, – то она относилась не к следственным делам «контрреволюционеров», а к массовым операциям НКВД, следствие по которым партийные работники не курировали, да и самого следствия практически не было. Приговоры по массовым операциям выносились знаменитыми «тройками», без вызова обвиняемого (подробно об этом в книге: Прудникова Е. Творцы террора. М., 2007.) Так что сомнительно даже то, что этот протокол составлял сам Руденко – вероятно, это более поздняя фальшивка. Берия членом «тройки» никогда не был, а вот Руденко был членом «тройки» Донецкой области и должен был все это знать и не допускать подобных ошибок. (Предлагаю украинским коллегам попытаться установить, сколько невинных жертв на совести бывшего Генерального прокурора СССР.)
Наконец этот бесконечный протокол написали. Берия думал, теперь у него будут долго вымогать подпись, но Руденко сложил бумажки в папку, небрежно бросив: «Успеется еще. Все скопом и подпишем», – кивнул конвоирам и ушел, оставив подследственного сидеть в привычной позе – руки в наручниках за спинкой стула, – по-видимому, решил наказать за «противодействие следствию». Держали так до темноты, потом отвели в бункер. Хотелось есть, тарелка с ужином стояла на столе, но руки не слушались категорически, и Берия улегся на койку – ждал, пока отойдут. Следствие шло непонятно, что-то в нем было не так. Сегодня, по всем признакам, должны были перейти к «третьей степени», но опять все кончилось ничем. Все пугают, пугают, а работать не начинают, словно ждут чего-то. Чего? Неужели Никита санкцию не дает? Никита – и не дает. Это звучало смешно. Уж он-то знал, кто такой Никита, что и с какими людьми он замутил в тридцать седьмом…
…Очень скоро после визита Сталина в Грузию Лаврентий понял, что имел в виду вождь, говоря: «В ближайшем будущем партия понесет значительные потери». Дело было не только в заговорщиках – чем-чем, а заговорами в Советском Союзе никто никого удивить не мог. С троцкистами боролись, и боролись успешно, особенно после того, как на посту наркома внутренних дел Ягоду сменил начальник комиссии партийного контроля Ежов. Однако к концу тридцать шестого года Берия стал замечать, что троцкистов становится как-то уж слишком много, а партия все больше превращается в толпу, охваченную коллективным мороком. И бороться с этим было бесполезно, ибо безумие шло от партийной верхушки.
Сначала были речи – много речей. Берия вспомнил ноябрьский пленум тридцать шестого года. Сталин привычно и безнадежно призывал к умеренности, [72] но это был глас вопиющего в пустыне. Один за одним выступали делегаты: враги… выжечь каленым железом… как бешеных собак… Даже члены Политбюро, и те шли все в той же колонне.
Почему-то особо запомнился ему рассказ о заместителе Орджоникидзе Пятакове, поразил своей невозможной даже для тех времен иррациональностью. Заподозренный во вражеской деятельности, Пятаков решил реабилитировать себя и попросил «проверку делом» – он вызвался расстрелять всех приговоренных на августовском процессе 1936 года. Среди подсудимых была и его жена, хоть и бывшая, но все же когда-то любимая женщина. Берия нашел взглядом Серго: тот сидел, опустив голову, мрачный. Разговаривать с Лаврентием Орджоникидзе не пожелал. Приехав домой, Берия рассказал Нине про Пятакова.
72
Подтверждается стенограммой пленума.
– Не понимаю, как такое можно? Совсем с ума сошел человек от страха…
– Ты многого не понимаешь, – ответила жена. – А я уже вижу. Погоди, еще поймешь.
А на февральском пленуме в тридцать седьмом году он впервые нарушил устоявшуюся этику в отношениях со Сталиным. Доклад Жданова о внутрипартийной демократии Берия слушал с удовольствием. Да, верно, все так и есть, в парторганизациях допускают многочисленные нарушения устава. То, что секретари всех уровней давно уже не избираются, а назначаются, он знал прекрасно и был с этим согласен – иначе партия станет совершенно неуправляемой. Но хотя бы видимость соблюдения устава должна быть, собрания, пленумы и прочие мероприятия надо проводить согласно положенному графику, а не так, как это происходит: в конце года секретарь с помощником сели за стол и написали все протоколы…
А вот резолюция, которую на волне этого доклада принял пленум, его оглушила: провести ближайшей весной равные, прямые и тайные выборы в партии. Сначала он удивился, не понимая, зачем Политбюро понадобилось в такое сложное время полностью дезорганизовывать партию, которая худо-бедно, но все-таки управляла государством. А потом он представил себе, как будут проходить выборы, и похолодел, осознав, на пороге чего стоит ВКП(б). Тут же, в зале, он написал Сталину записку с просьбой принять его. Лаврентий совершенно не надеялся на встречу, но после заседания к нему подошел один из членов мандатной комиссии и пригласил к вождю.
– Вы все тут с ума сошли! – выдохнул Берия, едва переступив порог сталинского кабинета. – Что же вы делаете? И еще обо мне говорите, будто я идеалист!
Сталин повернулся к нему, светло-карие глаза по-кошачьи зажелтели от гнева, взгляд стал прямым и жестким.
– Ты пришел сюда нас учить? Тебе не нравится партийная демократия? – тихо, почти шепотом поинтересовался он. – Или, может быть, ты боишься потерять свое положение?
Месяц назад Берия растерялся бы и замолчал. Но сегодня он был слишком прав, чтобы спасовать даже перед Сталиным.
– Если я потеряю свое положение, я буду только рад. Сколько раз я просил меня отпустить. Мне эта власть и даром не нужна…
– Какой хороший человек, а? – иронично проговорил Сталин. – Ему и власть не нужна…
– Какой есть! – выпрямился Берия. – Буду, наконец, дома строить. А вот те, кому власть нужна, поведут себя знаете как? Вы хоть представляете, что начнется в стране, когда все партийные секретари будут вынуждены бороться за свою власть? Вы понимаете, как они будут бороться? Они же все пьют с начальниками управлений НКВД! Они будут убирать всех соперников с помощью чекистов! Вы с вашими выборами зальете партию кровью!
Берия говорил горячо, забыв о привычной субординации. Сталин слушал его молча, не перебивая, лишь в глазах плясал недобрый огонек.
– Если наша партия… – начал он. Замолчал, прошелся по кабинету раз, потом еще раз. – Если наша партия будет решать вопросы внутрипартийной демократии с помощью НКВД, значит, она недостойна того, чтобы управлять нашей великой страной. Те, кто применяет в предвыборной борьбе террор и репрессии, должны быть выявлены и уничтожены. Только после этого мы сможем говорить о равных, прямых и тайных выборах в органы советской власти и о том, чтобы не только декларировать, но и на деле выполнять нашу новую Конституцию. Если наша партия выйдет из этого испытания достойно, честь ей и хвала. Если она не выдержит, то мы… – он снова помолчал, подошел совсем близко к Берии и сказал, глядя ему прямо в глаза, – то великий советский народ выдвинет из своих рядов новую партию и новых людей, которым доверит власть в Союзе Советских Социалистических Республик. Советских, Лаврентий, а не партийных. Ты меня понял?
Сталин любил Лаврентия и хоть иногда и сердился на него, но это были скорее отеческие выволочки, а не суровый гнев правителя. А вот сейчас Берия почувствовал, что рассердил вождя всерьез, и он даже не понимал почему. Сталин никогда не сердился, если с ним спорили, наоборот, иной раз вызывал, провоцировал на спор, а Лаврентия чаще, чем кого-либо другого. Что же случилось?
– Значит, вы сознательно так решили? – чтобы выиграть время, задал он ненужный вопрос.
– Да, мы ведаем, что творим, – резко ответил Сталин, и глаза снова недобро сверкнули. – Это жестокий экзамен, но мы живем в жестокие времена.