Последний бросок на запад
Шрифт:
Противник, не видя наемника, впал в панику, паля очередями от живота, не глядя, наугад, не причиняя Емельянову никакого вреда. Усмехнувшись, Дима бросил последние две гранаты…
Раздались один за другим два взрыва, и выстрелы прекратились — с очередным хорватом было покончено, а последний, видимо, испугался и прекратил преследование.
Емельянов развернулся и быстро побежал дальше, уже не пригибаясь и не прячась.
Дорогу до турбазы через лес и горы он преодолел на одном дыхании; сколько раз потом ни пытался воскресить в памяти тот эпизод боя и бегства, но не мог этого сделать — Дима действовал, словно заводной, на каком-то автопилоте…
— Да вот он, живой! Что ему сделается!
Наемники и четники радостно приветствовали появление Емельянова.
Чернышев стоял в стороне и хмуро наблюдал за происходящим. Видимо, он выслушал много «лестных» слов от товарищей за то, что оставил Емельянова одного, хотя еще неизвестно, как бы поступил каждый из них на его месте. Вадим сразу ушел к себе.
Кабанчик дружески похлопал Диму по плечу.
— Ну, парень, видать, ты в рубашке родился. А твой друг сказал, что ты скорее всего убит.
— А что еше сказал мой друг? — хмуро поинтересовался Емельянов.
— Он сказал, что у тебя поехала крыша и ты один попер против танков.
— Точно. Прикладом отковырнул все люки и перестрелял танкистов…
Емельянов зашел в свою комнату. Чернышев, едва увидев напарника, сразу же испуганно вскочил.
— Я понимаю, что у нас есть расхождения во взглядах на жизнь и политику, но я никак не думал, что до такой степени, — спокойно сказал Дима.
Выждав паузу, Чернышев спросил — как можно небрежней:
— И что с того?
— А то, что теперь у нас будут и расхождения в месте жительства.
Вадим вопросительно посмотрел на Диму.
— Что?
— А вот что — пошел вон отсюда. Я не хочу ждать каждую ночь, что меня придушат в собственной кровати.
Емельянову страстно хотелось набить Чернышеву морду, и он не мог долго сдерживать себя.
— Ты не просил меня остаться там.
— А разве надо просить поддержать в трудную минуту?
— Трудной минуты не было. Просто ты решил показать себя… И все.
— А тебе даже не интересно было посмотреть, как я буду это делать? Зато ты поспешил всем рассказать про мои умственные сдвиги и более чем вероятную смерть. Тебя бы это очень устроило!
Чернышев немного помолчал, а потом произнес задумчиво:
— Да, действительно, нам больше с тобой вместе не жить. После ужина я соберу вещи.
Емельянов закурил сигарету и вышел из комнаты.
— Привет, — он окликнул Горожанко, курившего на крыльце.
Тот улыбнулся приятелю.
— Димка, на тебя сербы медалей не напасутся. Что ты там натворил?
— Да ничего особенного, — Емельянов был доволен предоставившейся возможностью немного порисоваться; это давало возможность хоть немного расслабиться. — Этот козел смылся, а я остался и… вот вернулся.
— Круто однако, — сказал Горожанко. — А скальпы ты там случайно не снимал?
— Не с чего снимать было. Одни уши остались, остальное по воздуху разлетелось.
Горожанко заржал.
Докурив сигарету, Емельянов зашел к себе в комнату, взял посуду и пошел за ужином и обедом одновременно.
Поев, он растянулся на кровати — тело ныло при каждом движении.
Чернышев исчез сразу после ужина, как и обещал. Теперь Дима был в комнате один и наслаждался покоем.
Было еще не поздно, но утомленный организм требовал отдыха — день выдался слишком насыщенным. Раздевшись, Емельянов залез под холодное одеяло и почти сразу заснул.
Дмитрий не помнил, как заснул накануне — точно провалился в какую-то бездонную черную яму. Он помнил только то, что было вечером: темная комната, чернильное небо с крупными звездами за окном, страшная усталость, обрывки воспоминаний: мост, разговоры с Чернышевым, усташи, стрельба из автомата, взрывы…
И все.
Он лежал, не открывая глаз, пока еще была возможность задержать убегающий сон. Но этот сон медленно и неотвратимо уплывал куда-то вдаль, очертания его расплывались будто бы в тумане, и в конце концов от него осталось лишь какое-то невнятное, неясное чувство тоски. Когда и это чувство стало рассеиваться, Емельянов окончательно проснулся и взглянул в окно.
За окном гудели голоса. Шло какое-то собрание. Громче всех звучал голос Ивицы Стойковича:
— Теперь с появлением сил быстрого развертывания перевес явно не в нашу пользу. НАТО и «голубые каски» потворствуют хорватам и мусульманам. Со дня на день начнутся бомбардировки наших позиций — самолеты на авианосцах в Адриатике в полной боеготовности. Кроме того, в нескольких десятках километров отсюда разворачивается танковая часть французов. НАТО поставило нам ультиматум — вывести из района Сараево всю бронетехнику — мол, двадцатикилометровая демилитаризованная зона. У нас нет никакого выхода — видимо, придется подчиниться. Однако не исключено, что мусульмане или хорваты, воспользовавшись моментом, будут преследовать нас и стараться разгромить.
— Сколько у нас танков? — послышался чей-то вопрос.
— У нас — ни одного, в смысле — тут, — ответил сербский офицер. — А всего в районе Сараево — что-то около трехсот. Как я понимаю, теперь генерал Младич начал демонстративно выводить боевую технику — может быть, прогонят перед телекамерами штук двадцать или тридцать танков… Просто, надо тянуть время, другого выхода у нас нет. Видимо, нам придется немного продвинуться вперед и в случае нападения на отступающую колонну прикрыть наших братьев.
— Когда выступаем?
— Завтра утром, затемно. Отсыпайтесь. Проверьте оружие. Кстати, а где тот русский, который вчера ходил в разведку?
— Емельянов?
— Да, он.
— Он спит, — ответил кто-то из толпы. — Отсыпается.
— Когда проснется, передайте ему благодарность командования и мою лично. В качестве премиальных ему передана тысяча марок.
Толпа одобрительно и завистливо загудела — наверное, потому, что каждый из наемников попробовал представить себя на месте награжденного.