Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II
Шрифт:
Стас ушел молча, не прощаясь. Валентина вызванивала его долго, потом нашла его новый адрес через друзей. Сидела под дверью, ждала, когда вернется с работы — адреса офиса она никогда не знала. Понимала, конечно, что унижается, но уйти сил не было — душу грела надежда, а вдруг все еще будет хорошо… Той ночью Дору не уставал попрекать ее и был прав. Но что он, бездушный монстр, знает о растоптанной девичьей гордости?
Валентина все сильнее и сильнее сжимала распятия, держа его торцом, чтобы не видеть глаз Христа. Она от него отвернулась, когда Спаситель миллионов отвернулся от нее: по воскресеньям
Сейчас Валентина попыталась применить это самое правило, но темнота перед глазами сделалась еще более зловещей, чем была та, что окружала ее вокруг, вне круга из электрического света. Она почувствовала слезы, но не отпустила распятия, чтобы смахнуть их. От мокрого лица вреда не будет, а вот за оброненное распятие Спаситель может и отказать в помощи. Хотя к чему ему помогать той, кто по собственной воли связалась с силами тьмы? По собственной ли? Она помнила знакомство с братьями, а момент, когда давала им согласие на участие в игре, полностью стерся из памяти и знала она о нем лишь со слов Дору. Да разве ж это сейчас важно? Она одна в темной запертой комнате, вся в соплях и с серебряным распятием в руках. Что может быть хуже? Оказаться в этой комнате с вампиром.
Глава 12 "Еврейская агуарьенте"
— Где отец?!
Дору чуть не опрокинул горбуна в камин, в котором тот ворошил дрова.
— Успокойтесь, Ваша Милость! — горбун на всякий случай выставил перед собой кочергу. — Его Сиятельство с прошлой ночи у себя в кабинете и просили его не беспокоить, пока они сами не выйдет к вам.
Не дослушав слугу, Дору в два прыжка одолел лестницу и понесся в отцовскую башню. Однако у двери кабинета притормозил, одернул футболку и тихо-тихо постучал костяшкой указательного пальца по толстому дереву.
— Перестань колотить в дверь и с каких это пор ты вообще стучишь…
Таким тихим голосом отец никогда с ним не говорил и, побелев еще сильнее, Дору толкнул дверь и вошел в кабинет. Граф лежал на диване, закрыв лицо руками. В пиджаке, с болтающимся на боку шейным платком и в сорочке с растревоженным воротом. Халат одиноко лежал на полу. Дору замер в нерешительности.
— Papa, вы нездоровы?
Граф поморщился.
— Дору, вампиры не болеют. Последний раз ты задавал мне этот вопрос более двухсот лет назад, и тогда я думал, что объяснил тебе причину своей бледности…
Голос оставался тихим. Дору даже показалось, что отец постанывает между словами.
— Но тогда… Что с вами? Вы не спустились в склеп…
— Да? Ты что, заметил мое отсутствие? Я думал, ты без остатку поглощен своей… э… невестой.
Граф попытался приподняться, но снова упал на валик дивана. Дору подобрал с пола подушку и заботливо вернул ее отцу под голову, затем присел у него в ногах и недоуменно обвел взглядом кабинет. Все казалось на своих местах: на столе раскрытая книга, листы бумаги, перьевая ручка и… Глаза Дору непроизвольно расширились — бутыль, содержимого которой он никогда не пробовал, но точно знал ему название — агуарьенте, а проще говоря — самогон, собственноручно приготовленный сеньором Буэно, стояла сейчас пустой рядом с массивным пресс- папье.
— Да, да… Не смотри так, мой мальчик, — граф не отнимал ладоней от лица, потому что и так прекрасно знал, к чему сейчас прикован взгляд его сына. — Я не думал, что не смогу остановиться… И вообще не думал, что это окажет на меня подобный эффект.
— Вы пьете? Пьете самогон? Этим вы занимаетесь, когда на всю ночь запираетесь у себя в кабинете?
— Нееет, — простонал граф. — Я впервые попробовал его в своей жизни и не- жизни тоже. Решил понять, почему наш ростовщик его пьет. Мойзес говорил, что от самогона мысли проясняются и на душе становится веселее. Но с учетом того, что души у нас как бы нет, то… Хотя сейчас мне кажется, что у меня нет уже и тела.
— Papa, ну как вы могли слушать этого… Этого жида! Он же еврейский вампир, а что еврею хорошо, то хорвату смерть…
— О, сейчас у меня действительно одно желание — умереть и уже окончательно, — простонал граф Заполье.
— Может, вам кровопускание сделать?
— Ты что, собираешься меня укусить? — граф даже открыл лицо.
— А это как вы сами решите, — передернул плечами Дору. — Кровопускание — это ведь самое верное средство от головной боли!
— Мой мальчик, медицина ушла далеко вперед.
— Да неужели! — горько усмехнулся Дору. — Тогда позвольте спросить у Валентины пару обезболивающих таблеток для вас.
Он хотел подняться, но железная хватка отца удержала Дору на месте.
— Нет, нет… Только не это, я не хочу ее видеть… То есть я хотел сказать, что не хочу, чтобы она меня таким видела. Я еле успел спрятать бутыль, когда она вчера принесла халат. Я не мог даже доползти до двери, чтобы закрыть ее… Слушай, где- то тут должен быть пергамент, которым я спасался от…
Граф не закончил, но по встревоженному взгляду сына понял, что тот догадался, о чем идет речь.
— Вы его все еще храните?
— Конечно, у нас же еще один еврей дома остался. Не будем же мы еще раз корпеть над древнееврейским словарем, — граф прикрыл ладонью глаза и опять застонал. — Посмотри на третьей полке возле окна. Сундук не открывай, там распятия, а пергамент должен быть где-то рядом — я там все ненужное храню…
Граф вновь закрыл лицо обеими ладонями, и по лбу его пробежали две болезненные морщинки.
— Нашел!
Дору вернулся к дивану и потянулся к отцу, чтобы обмотать ему шею, но тот волевым жестом остановил его.
— Ну подумай ты хоть немного! Там же есть имя Серафимы, зачем оно нам сейчас?! Иди вычеркни его и напиши Мойзес Буэно, оно есть на подкладке шапки, которую ты без спроса дал Валентине. Будто не понимаешь, что он зло во плоти и на всех его вещах лежит проклятие… Нельзя было давать шапку Валентине, нельзя…
— Оставьте, pap'a, свои суеверия… Вы же на двери церкви уже звезду Давида выбили. Может быть, хватит…
— Прекрати! — прорычал граф. — Ты ничего не понимаешь… Для тебя все хиханьки да хаханьки. Ты ничего не понимаешь…