Последний год
Шрифт:
– Только что привезли от модистки. Обновлю визитом к тетушке.
– Ну, с богом, жёнка!
Наталья Николаевна вышла к карете. Снег шел вперемежку с дождем. Тяжелой, мокрой пеленой нависло небо. Тревожные предчувствия вернулись.
В гостиной фрейлины Загряжской ее ждал Дантес.
– Здоровы ли вы, барон?
– Моя жизнь кончена! – отвечал он с жестом отчаяния. Казалось, он решился умереть сейчас же, здесь, у нее на глазах. – Но прежде я должен спасти вас, Натали!
Должно быть, он опять принялся за свои старые выходки. Наталья Николаевна попробовала отшутиться:
– Вы очень великодушны,
– Не смейтесь! Ради всего святого, не смейтесь!..
О чем он говорил? Об императоре? Но при чем тут император? Он говорил еще о генерале Адлерберге. Откуда взялся генерал Адлерберг?.. Господи, кто же женится на Екатерине?..
Сцена, разыгранная по всем правилам высокой французской трагедии, произвела, по-видимому, большее впечатление, чем рассчитывал Дантес. Наталья Николаевна ничего не понимала. А он все еще говорил и говорил. Опасность грозит не только ей, но и ему. Он готов на все, пусть сошлют его в Сибирь, но он не перенесет разлуки с ней. Лучше женитьба на Катеньке, чем Сибирь и разлука с Натали… И разве женитьба что-нибудь может изменить?
Мысль о его вероломстве только начинала смутно проникать в сознание Натальи Николаевны.
Дантес не успел дать ей объяснений более убедительных и подробных. Тетушка Екатерина Ивановна к ним присоединилась. Впрочем, сегодня Дантес вовсе не корил ее за торопливость. Он сам спешил покинуть гостиную фрейлины Загряжской. Надо дать время Натали свыкнуться с новостью.
Екатерина Ивановна посмотрела на любимую племянницу с полным недоумением.
Наталья Николаевна привычно улыбалась. Вернее, хотела улыбаться, а губы кривило… Такая страшная вдруг разыгралась у нее мигрень. Скорее в карету!
Дома за обедом несносная Коко, как нарочно, болтала без умолку.
«Неужто она уже знает?» – подумала Наталья Николаевна. И новая мысль, еще страшнее прежней: может быть, Екатерина тоже участвует в заговоре и теперь они вместе над ней смеются?
Наталья Николаевна едва нашла в себе силы, чтобы не закричать: «Этого никогда не будет! Никогда!»
– Что ты говоришь? – обратилась к ней Азинька, не расслышавшая ее шепота.
– Я? – Наталья Николаевна очнулась. – Право, я ничего не говорила. – Голос ее вновь прервался: – У меня разыгралась ужасная мигрень. Нет сил терпеть…
Но она досидела до конца обеда.
Пушкин уехал. Двери в спальню Натальи Николаевны наглухо закрылись.
– Что случилось с тихоней? – спросила у Азиньки Екатерина Николаевна. Ее привычная подозрительность проснулась: – Где она была?
– Не знаю, – коротко ответила Азинька. – Надо приготовить ей компресс для головы.
Она пошла в спальню Натальи Николаевны. При появлении Азиньки та с трудом подняла голову:
– Позови ко мне Екатерину!
– Изволь, – согласилась Азинька, беспокойно присматриваясь. – Но стоит ли давать лишнюю пищу ее любопытству? Может быть, будет лучше, если сначала ты скажешь мне, что произошло?
– Позови ко мне Екатерину!
– Я никого не могу к тебе позвать, – сказала Александра Николаевна, – до тех пор, пока ты не придешь в себя…
– Оставьте меня… Оставьте меня все!…
Азинька выждала, потом тихо вышла из спальни, плотно закрыв за собой дверь. Когда она вернулась в свои комнаты, Екатерина с увлечением гадала на картах. Карты ложились без толку. Не сулили никакой перемены судьбы. Должно быть, все путал бестолковый король треф. Екатерина смешала колоду.
– Ну что? – спросила она, увидев Азиньку.
Азинька пожала плечами. Настал день, когда и она перестала что-либо понимать.
Глава восемнадцатая
Ночная мгла распростерлась над Петербургом.
Может быть, где-нибудь далеко от Северной Пальмиры восходит по утрам солнце. В Петербурге зажигают свечи… Может быть, в других городах оживают площади, улицы и дома, залитые светом. В Петербурге едва виднеется в сумраке Зимний дворец, слышатся звуки полковых барабанов да в черных глазницах окон начинают теплиться огни – из окна в окно, из этажа в этаж…
Но по-прежнему укрыт холодным сумраком дворец-громада; колеблющиеся в окнах огни кажутся траурно печальными…
Император давно трудится в своем кабинете. По часам и получасьям, по минутам расписан его день. Министров сменяют генералы, генералов председатель Государственного совета, – Николай Павлович вникает в каждую бумагу и прежде, чем поставить на полях всеподданнейшего доклада царственный росчерк, отрывисто задает вопросы докладчику. Орлиным взором он видит перед собой любезное отечество и, отвечая за счастье подданных перед господом богом, всегда помнит, что первый его долг – оградить Россию от потрясений, подобных тем, которые собственными глазами видел он при восшествии на престол…
Сменяются в императорском кабинете сановники, текут дни. Уж десять лет он царствует спокойно. Каждое его слово, каждая мысль принадлежат истории. Вернее, сам он творит историю в этом кабинете. Где же вспомнить ему о какой-то непреклонной красавице! Летописцы, которым суждено живописать великое царствование великого монарха, никогда не проникнут в тайны царственного сердца…
Докладчики испрашивают сметных ассигнований, они повергают к стопам его величества проекты благодетельных указов. Когда же тут вспомнить монарху о каком-то поручике Кавалергардского полка, которому преподан добрый отеческий совет!..
После приема высших сановников император совершает освежительную прогулку по городу. Он часто ездит мимо памятника, воздвигнутого вблизи Зимнего дворца славному прадеду – Петру. Скачущий в неведомое будущее Петр всегда вызывает у Николая Павловича высокие мысли. Он, достойный потомок великого царя, уверенно ведет Россию в это будущее. Историки и поэты поставят рядом их славные имена… Где же вспомнить императору о том, что когда-то ему была представлена рукопись поэмы о Петре, в которой не оказалось ни единого слова о царствующем монархе? Несмотря на это, император потратил немало драгоценного времени, чтобы помочь сочинителю мудрыми указаниями. Кажется, он даже поломал при этом остро отточенный карандаш. Но усилия остались втуне, точно так же, как и все долголетнее попечение о Пушкине. Пушкину поручено написание истории Великого Петра, но Николай Павлович не обманывался: ничего достойного высокого предмета никогда не выйдет из-под пера этого, с позволения сказать, камер-юнкера. Если же император не отменяет своего повеления, то это вовсе не значит, что он углубляет допущенную ошибку.