Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Диего обнимает меня, но его слезы совершенно не затрагивают мои чувства: мной владеет жестокое безразличие, связанное путами жажды отмщения.
— Желаю тебе найти жемчужины дождя, которых так жаждешь, падающие с неба над Константинополем, — говорю я, улыбаясь самой радостной из своих улыбок. — И не забудь те трактаты, которые ты собирался купить у сеньоры Тамары. Ты не сможешь найти их абы где. Если тебе нужны деньги… — Я роюсь в сумке и отдаю ему кольцо сеньоры Розамонты с аквамарином.
Он забирает его у меня:
— Берекия, я не знаю, что…
— Ничего не говори. Тебе в Турции пригодится все.
— Я буду тосковать по чудесам Португалии. И больше всего по добрым евреям Лиссабона. — Он жестом благословляет меня. — Пускай, наконец, ты и твоя семья обретете мир, который вы давно уже заслужили.
Пока мы с Фаридом идем к Миндальной ферме, янтарные травы и цветущие деревья Португалии словно кричат нам о разделении. Мы, евреи, вновь рассеиваемся, и эти тутовые деревья и кусты лаванды, маки и сороки не услышат своих имен на иврите века, возможно, больше никогда. Может быть, это для них и к лучшему.
Могильные холмики на ферме из-за засухи еще не поросли сорной травой. Деревянные отметки с небрежно написанными по-португальски именами напоминают руки, тянущиеся к жизни.
Мы заходим в башню и поднимаемся по винтовой лестнице. Круг за кругом мы взбираемся вверх, к колокольне, пустой, если не считать пятнышек птичьего помета Мы выглядываем наружу, рассматривая золотистые ковры ячменных полей и вспаханной земли, разделенные рядами пробкового дерева, с которых ради неверной прибыли содрана благородная кора.
Мы ждем.
Закат, отмечающий конец Пасхи, поднимается, расцвеченный золотистыми тонами, словно огромная пальма, шатром укрывающая Эдем.
Несколькими минутами позже, как я и просил в записке, подъезжает экипаж доны Менезеш, останавливаясь возле границы собственности фермы. В одиночестве она неторопливо идет к нам по старой аллее миндальных деревьев, держа над головой пурпурный зонтик. Но у нее в руках нет рукописи. Фарид показывает мне:
— Время пришло.
Он прячет кинжал за пояс. Стараясь сохранять невозмутимость, я поднимаю футляр с манускриптами Абулафии.
Мы спускаемся с колокольни. Прикосновение дядиной руки успокаивает меня, уводя от бесконечной череды ступенек и моего прерывистого дыхания.
Добравшись до подножия башни, мы с Фаридом стоим за каменным валуном и ждем аристократку.
Дона Менезеш не подводит. Она осторожно переступает через порог башни и приветствует меня сдержанным кивком. Видимо, таким же царственным жестом она предупреждает своих извозчиков о том, чтобы они были готовы отправиться в путь. Ее лицо, хоть и не отталкивающее, кажется слишком круглым и маленьким, возможно потому, что каштановые волосы зачесаны назад и стянуты на затылке под высоким черным конусом, украшенным желтой лентой. Ее струящееся шелковое платье расшито вертикальными полосами бирюзового и изумрудно-зеленого и по моде приподнято на животе, создавая впечатление беременности.
Глядя на нее в упор, как не делал никогда прежде, я почему-то решаю, что она безумно боится старости: ее безвкусно выщипанные брови и длинные ресницы чересчур ярко накрашены, до черноты, а безобразная розовая пудра высветляет смуглую кожу. Ее губы, сложенные в гримасу нетерпения, краснее рубинов. Неожиданно она закрывает свой зонтик, изящно теребя ожерелье из изумрудов и сапфиров. Ее взгляд останавливается на лице Фарида. Повернувшись ко мне, она приобретает вид неискренней истовой симпатии.
— Я пришла, как ты и просил, — говорит она. — Не будешь ли ты столь любезен, чтобы объяснить мне, что за…
— Вы не принесли Агаду моего дяди? — требовательно спрашиваю я.
— А ты грубиян, — замечает она, словно это вполне подходящий ответ на мой вопрос.
— Где она? — повторяю я.
— Не знаю. — Она поднимает брови, будто удивленная моими подозрениями. — Но ты можешь жить в полной уверенности, что у меня ее нет.
— Это невозможно, — говорю я.
— Но это правда, — отвечает она. — Скажи, ты ведь никому не говорил обо мне, о…
— Не волнуйтесь, мы не приведем шпионов к вашим дверям. Всему миру известно, что вы старая христианка, да что там — сама Кастильская Инквизиция.
— Скажи, как ты это узнал? — спрашивает она. — Может, через мать?
— А она знает?!
— А, значит, дражайшая Мира сдержала слово и не рассказала тебе. — С заметным облегчением она проводит кончиками пальцев от подбородка к шее.
— Нет, она ничего мне не говорила. — Пока я говорю, на меня обрушивается озарение. — Корзина фруктов, с которой вы всегда уходили от нас, — говорю я. — Книги прятали на дне. Она знала.
— Однажды «Разговор Птиц» Аттара испачкался в виноградном соке. Твой дядя был в бешенстве.
Дона Менезеш улыбается лживой, выученной улыбкой. Видя, что я не намерен отвечать ей тем же, она заносчиво спрашивает:
— Так как же ты сам узнал обо мне?
— Вы изображены в личной Агаде моего дяди как царица Эсфирь. Не могло быть никаких сомнений насчет вашего вероисповедания. И в его изображении вы нарисованы не только приносящей Мордехаю Тору, но и прячущей под рукой список Бахира.
Она беспокойно теребит ожерелье и уважительно склоняет голову:
— Умно. Мои комплименты. Но я должна заметить, что твой дядя слишком сильно рисковал с этой работой.
— Вы поэтому его убили? — спрашиваю я.
Она вздрагивает:
— Убила его? Я?!
— Ваше удивление столь же фальшиво, сколь камни на вашей шее.
— Эти драгоценные камни по чистой случайности стоят больше ваших жизней, вместе взятых, — подчеркивает она.
— В наши дни это может значит лишь, что они не стоят почти ничего, милая дама.