Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
— Так ты и это выяснил.
— Фарид, — отвечаю я.
— Как?
Фарид указывает на свои глаза и нос. Она склоняется перед ним:
— Мои комплименты. Так что я придумала, что граф приедет в Лиссабон, чтобы с одной стороны предлагать книги на продажу, а с другой — покупать их. Мы надеялись тем или иным способом вычислить шантажиста. Чтобы все прошло чисто и гладко. Я знаю, что он, этот шантажист, пытался продать Агаду твоего дяди сеньоре Тамаре. Ошибка с его стороны. Видно, сразу после восстания он запаниковал. К сожалению, сеньора выпроводила его посланника, не выяснив у него ничего. В этот момент шантажист осознал свой промах и стал более осмотрителен. В любом случае, я знаю, что это должен быть кто-то, кто является — или же раньше являлся — членом группы молотильщиков господина Авраама. Только они были посвящены в тайну вывоза книг. Так он сказал мне, когда мы составляли наше соглашение. Я приказала следить за ними всеми. Граф лично преследовал одного из них, этого старого неудачника Диего, когда на него напали мальчишки-христиане в пятницу, незадолго до того, как в Лиссабоне все встало с ног на голову. Его спас один из извозчиков графа. А потом пришло воскресенье… костры. После этого, когда каждый жаждал крови евреев, я не могла позволить себе ждать дольше. Инстинкт подсказал мне, что это Симон Эаниш, импортер тканей. Поэтому я заставила его… «отдохнуть».
Она говорит так, словно для нее вполне естественно приказать убить кого-то, пользуясь проклятой терминологией Инквизиции: поскольку духовным лицам запрещено проливать кровь, осужденных Церковью в Испании отправляют «на отдых» или передают в руки городской власти, которая обрекает их на сожжение.
— Я надеялась, что мои неприятности закончились, но вскоре получила новую записку от шантажиста, — продолжает она, делая еще шаг мне навстречу, взглядом умоляя не судить ее строго. — Я должна была оставить еще книг возле фонтана Божьей Матери еще вчера. Но я не сделала этого.
— И послали убийцу к Диего, — говорю я.
— Да, прости меня, Господи, да! — Ее руки сжимаются в кулаки. — А что бы ты сделал на моем месте?!
— Я не стал бы убивать только потому, что у меня не хватает мужества признать, кто я есть!
— Похвально. Когда инквизиция обрушится на Португалию, и ты почувствуешь ее когти на своей шее, посмотрим, будешь ли ты считать так же.
— Вы снова попытаетесь убить Диего?
— Да. И отца Карлоса тоже. Я не могу рисковать… Их скоро обнаружат. А мои люди помнят приказ. Я не могу больше ждать. У меня нет выбора.
Фарид показывает на ее ожерелье и говорит злыми, рубящими жестами:
— На колоду нацепили слишком много изумрудов, это точно!
Я перевожу ей его порицание, и она кричит:
— Ты бессердечный! — Она хватает ожерелье и сдергивает его с шеи. По всему полу рассыпаются бусины. — Забирай! — говорит она, протягивая остатки украшения сначала мне, затем Фариду. — Дело не в деньгах. Дело в моей жизни! Жизни всех нас!
Ее лицо искажает гримаса муки. Удар, который я чувствую, это полетевшее в меня ожерелье.
Мы втроем стоим в молчании посреди комнаты, словно пленники, не дерзающие проронить ни слова, чтобы избежать чувства вины и стыда. Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на дыхании. Фарид берет меня за руку и складывает пальцы в имя подозреваемого.
— Да, — показываю я в ответ. — Это вполне может быть он.
Я поворачиваюсь, и случается маленькое чудо: мраморно-белое кольцо кожи на шее доны Менезеш, спрятанное прежде под ожерельем, утверждает меня в еще одном ошеломляющем предположении.
— Осталось только два человека, которые могли убить моего дядю, — говорю я. — Дайте мне время до утра прежде, чем броситесь убивать.
— Слишком долго!
— Тогда до полуночи. Вы убиваете невинных!
Дона Менезеш кивает, соглашаясь, бросает на нас с Фаридом уничижительный взгляд, словно гордая принцесса, рассматривающая изнасиловавших ее мужчин. Подобрав подол платья, она отбрасывает его назад, разворачивается и выходит прочь.
Глава XX
Земли фермы сменяются деревянными лачугами и навозными кучами городских окрестностей, пока мы с Фаридом бегом возвращаемся в Лиссабон.
На постоялом дворе Святых Мощей, принадлежащем сеньору Дуарте, мы подходим к управляющему. Крошечный человечек с жидкими волосиками, зачесанными вперед наподобие челки, сидит, прихлебывая беззубым ртом суп. Его щеки сжимаются и разжимаются, будто растянутые мехи. Мы стоим, возвышаясь над ним.
— Когда прибыл Дом Афонсо Вердинью? — спрашиваю я.
Он щурится, глядя на меня, и, отщипнув кусочек непропеченного хлеба из проса, закидывает его в рот.
— Кто спрашивает?
— Педро Зарко. У Дома Афонсо в гостях моя тетя. Когда он прибыл?
Каждый чавк заставляет его лицо сплющиваться и глаза закрываться.
— Я должен проверить записи, — говорит он. Из поврежденного рта капает суп. — А как вы, молодые люди, могли заметить, я ем.
Я сую руку в сумку за кольцом сеньоры Розамонты, но потом с проклятиями вспоминаю, что отдал его Диего. Фарид с улыбкой ловит мой взгляд. Он достает один из изумрудов доны Менезеш и протягивает его управляющему, затем украдкой кладет еще несколько камней мне в сумку.
Составляя на ладони Фарида слова «Будь благословен», я обращаюсь к хозяину постоялого двора:
— Драгоценность ваша, если вы скажете мне, когда Дом Афонсо появился здесь.
Его язык по-змеиному показывается между губами. Грубо кивнув в мою сторону, он скребет бусиной о свою глиняную миску. Искрящийся в камне свет меркнет под крошечным пятнышком грязи, оставшимся на грани изумруда.
Его глаза вспыхивают.
— Красавица, — подмечает он, жадно улыбаясь.
— Я спрашиваю, когда он приехал?!
— В среду. — Он подносит камень к свече, глядя сквозь него на свет.
— В прошлую среду после восстания, или же перед ним?
— В предыдущую.
— Вы уверены в этом?! — вопрошаю я.
Он запихивает бусину под нижнюю губу, словно семечко кардамона.
— Видишь мужчин вон там? — спрашивает он, указывая в сторону нескольких купцов, обедающих за дальним столом.
— Да.
Продолжая глотать суп, он говорит:
— Тот бородатый занимается сахаром, но воняет как тухлый кочан. Прибыл вчера, потный, как монах в пекле. Ему нравятся бабы с большими сиськами и без зубов. А тот бритый, он из Эворы, приехал покупать медную посуду. Сегодня. Любит came preta, черное мясо, если вы понимаете, о чем я. — Он косится на меня. — Здесь нет ничего, о чем мне не известно. Твой друг приехал в среду, выглядел и вонял он почище своей лошади.