Последний коршун
Шрифт:
В тот вечер Славка на рыбалку не пошёл. Он лечил жука: поил его валерьянкой, смазывал усики салом. Но жук не разжимал челюсти и только ждал, когда его опустят на пол, чтобы дальше ползти и ползти к своей неизвестной цели. Куда он стремился? Может, в поле, где когда-то Славка поймал его? Сколько жизни в нём было когда-то! Удержать его в ладони было не так-то легко. Упрямый и цепкий, он продирался наружу, отталкиваясь мощными лапами, и, казалось, никакая сила не могла бы его остановить. Теперь же это был жалкий инвалид, в котором всё умерло, почти всё, кроме одного — непонятной и ничем не истребимой
Ночью Славке приснилось, что пришёл почтальон, принёс медаль, много денег, целых сто тысяч, — прямо из академии, изучающей жуков, и за Славкой ходили ребята, предлагали значки и блёсны, но он кричал: «Не нужны мне ваши блёсны! И деньги не нужны!»
На следующий день испортилась погода, низко опустились облака, стал накрапывать дождь. Однако Славку это не удержало: он схватил жука, выскочил из дома и долго бежал, едва различая сквозь дождь кустарники и стога. Он думал: вдруг в поле, где он когда-то нашёл жука, тот оживёт? Весь мокрый, Славка добрался до цели, остановился и раскрыл ладонь. Он почувствовал, как жук нежно царапает кожу, и резко подкинул его вверх… И — о чудо! — носорог тут же прошуршал в тумане: улетел! Но, может, Славке только так показалось? Может, это прошелестел порыв дождя?
Последний коршун
Отец и сын Лаптевы жили на птицеферме одни. Афанасий куховарничал, стирал, доил корову, ездил за кормом, а Лёнька собирал яйца из-под кур, выгонял корову на выпас и купал в озере коня. А чтобы не скучал, отец купил ему гармонь. По вечерам Лёнька бойко наигрывал «Спят курганы тёмные», «Ой, цветёт калина» и другие старые песни, которые отец очень любил. Отец даже выключал радио, чтобы Лёнька не отвлекался, и всячески нахваливал его:
— Хорошо у тебя получается. Играй, играй. Мамка приедет, вот порадуется.
На жизнь свою Лёнька не жаловался. И она была бы совсем хорошей, если бы отец подпускал его к ружью. Но об этом Лёнька и не заикался. Уезжая на ветеринарные курсы, мать взяла с него слово, что он будет держаться подальше от ружья, и отец за этим строго следил. Каким-то чутьём узнавал, если Лёнька касался ружья на стене. До того навострился, что сквозь сон караулил. Днём прикорнёт на лежанке, вроде бы спит, а только Лёнька — к стене, где висит ружьё, тут же и откроет глаза:
— Ты чего там?
Лёнька отпрянет как ужаленный, а для отвода глаз посторонний разговор заведёт:
— Пап, а Иван говорил, что комбикорм на склад привезли…
— Сам знаю, — ворчал отец, — А ружьё-то при чём? Ой, гляди, Леонид, мамке напишу!
Сердиться отец не умел, а чтобы Лёньку держать в строгости, стращал его мамкой. Только не знал он, не догадывался, что Лёнька давно уже хранил за печкой настоящий патрон, начинённый дробью, и только случая ждал. Не может же быть, чтобы патрон всю Лёнькину детскую жизнь провалялся без дела! А дело для него найдётся: совсем недавно над птицефермой коршун кружил, цыплят во дворе высматривал. Так и раньше бывало не раз — только появится в небе, Лёнька сразу же на ферму к отцу:
— Папань, прилетел!
Отец входил в избу, неторопливо снимал ружьё, загонял
…В тот день с утра отец уехал в райцентр. Лёнька выгнал корову на луг и вернулся домой досыпать. Улёгся он, не раздеваясь, натянул одеяло и только было задремал, как услыхал во дворе куриный крик. Сунулся в окошко: ой-ой-ой! Над птицефермой снижался знакомый коршун! Словно только и ждал, чтобы уехал отец, а то, что Лёнька дома, и в расчёт не брал. Вроде уж и некого бояться!
Про слово, данное мамке, Лёнька, конечно, тут же забыл. Ноги сами понесли его к заветной стенке, руки достали из-за печки патрон. Скорее! Скорее! Ну погоди ж у меня!
От грохота Лёнька свалился с подоконника, расшиб локоть, но тут же повесил ружьё, разогнал стреляный запах и выскочил на крыльцо… И надо же такому чуду случиться — обыкновенный мальчик, никакой не снайпер, даже в тире никогда не стрелял, а тут с первого же выстрела попал! Коршун, тот самый неуязвимый цыплячий убийца,словно зацепившись за что-то, повисел несколько секунд в воздухе, а потом стал падать, падать. Над самым озером он опрокинулся через себя и с треском рухнул в камыши. Лёнька подождал-подождал: вдруг коршун снова взлетит? А потом отвязал Жульку и на лодке быстро поплыл к камышам.
К обеду приехал отец. Пока он таскал мешки с комбикормом, Лёнька мигом разогрел обед, чисто вытер стол, достал красивые тарелки, а когда ели, всё подливал отцу борща, подкладывал хлеба побольше, а сам всё на него взглядывал: неужто не заметил коршуна, перекинутого через плетень? А ведь как жарко сверкают его рыжие перья, как горят пёстрые крапины на груди. А глаз-то, глаз! Круглый, злой, будто всё ещё цыплят высматривает. И сейчас ещё хохлатки шарахаются от него. Неужто ничего ещё отец не знает про Лёнькин трофей? Но самому-то сказать об этом — ой-ой-ой! Как бы за ружьё не влетело!
От тревоги Лёнька места себе не находил. Вытащил гармошку, сел на крыльце, чтобы видеть плетень, и стал играть любимые отцовы песни, тоже старые, — «Зачем вы, девушки, красивых любите» и другие. Так старательно, от души играл, что куры столпились у крыльца, а пёстрый петушок совсем сдурел и прыгнул ему на плечо, но только отец — хоть бы что, как сидел на чурбаке, так и сидит, вяжет из капрона рыболовную сетку, словно и не замечает ничего. Так во весь остаток дня не промолвил ни слова.
Ночью Лёньке приснилось чудное: будто мамка ружьём вместо кочерёжки угли в печке ворошит.
— Мамка!
Крикнул и проснулся. Слетел с кровати и увидел на столе тетрадный листок, а на нём пустую гильзу. В записке отца было сказано: «Проверь донки на озере. Если там есть какая рыба, выбери её и почисть. А коршуна не ищи — увёз в музей, пусть чучело сделают для показа. Его бы попугать для острастки… Эх, ты! Он же нынче редкий гость в наших местах. Может, это был последний…»
Ниже, под подписью, стояла приписка, обведённая рамочкой: «А гильзу из ствола надо выбрасывать!»