Последний порог
Шрифт:
— Охотно, — ответила девушка и вышла.
Эккер же сел к столу и задумался. Затем, взяв лист бумаги, он мелкими буковками написал в ряд несколько имен. В середине ряда стояло имя Милана Радовича, от него лучами шли несколько линий, а возле них появились имена: Чаба Хайду, Эндре Поор, Моника Фишер, Элизабет Майснер, Эрнст Хокер, Геза и Андреа Бернат и другие. Постепенно листок бумаги стал похож на изображение паутины, которой оказались опутаны все эти имена. Однако в течение целого года все усилия Эккера не давали никаких результатов.
Летом тридцать седьмого кое-что прояснилось. Однажды вечером
— Я хотел бы послать в Пешт письмо одному профессору, — оказал Эккер. — По почте письма идут слишком долго. — Наклонившись к молодому священнику, он доверительно добавил: — К тому же некоторые люди, злоупотребляя своей властью, порой вскрывают чужие письма. К сожалению, многие превратно понимают мой гуманизм. С тех пор как я выручил Эрику из лагеря, некоторые безответственные типы называют меня еврейским пособником. Дорогой, ты не откажешься захватить это письмецо в Пешт?
— Разумеется, — с готовностью ответил Эндре, заметив на маленьком круглом столике под торшером томик библии в кожаном переплете, между страниц которой виднелось несколько закладок, что свидетельствовало: профессор не просто читал, а внимательно изучал ее.
Эккер уже давно разобрался в характере теолога и потому искусно подыгрывал ему, стараясь завоевать его доверие.
— Садитесь, пожалуйста, дорогой мой, — предложил профессор, подводя его к столу. — Чем вас угостить?
Эндре сел, от выпитой рюмки ему стало жарко, и он, извинившись, расстегнул верхнюю пуговицу, освобождая воротник.
— Благодарю вас, господин профессор, я только что поужинал с Чабой и Гезой Бернатом и много выпил. Спасибо. — С любопытством он протянул руку к библии: — Я и не знал, что господин профессор почитывает священное писание.
Эккер уселся на свое место и, откинувшись на спинку, чтобы лицо его находилось в тени, внимательно всматривался в теолога.
— Не почитываю, сынок, а читаю, и притом регулярно. Человека порой мучают сомнения, ответ на которые он может найти в этой книге.
«Выходит, не только у меня, но и у профессора имеются сомнения? До сих пор я считал, что ему все ясно», — подумал священник, а вслух сказал:
— А я-то думал, что сомнения мучают только меня.
Эккер закурил.
— Я полагаю, дорогой Эндре, — тихо проговорил он, — что пребывать в сомнении — это естественное состояние честного человека. Само сомнение является источником веры. — Эккер затянулся сигаретой. Он видел, что ему удалось завладеть вниманием молодого человека. — Мы живем в трудные времена. Каждый день жизнь сталкивает нас с новыми понятиями, а слова приобретают новый смысл. Мой разум порой бунтует против этого, так как каждая клеточка моего мозга привыкла к старому, к уже привычному. «Возлюби ближнего своего...» — вот, дорогой Эндре, моральный приказ, понятный всем и каждому. Но потом что-то происходит. Я вижу вдруг, как именем «нового порядка» умыкают моих друзей. Возникает вопрос: какому же моральному приказу я должен повиноваться? Старому или новому? И кто тот человек, который пишет новые законы? Откуда он черпает силы, от кого получил власть вершить суд над другими? — Медленно встав, он взял библию и начал ее листать. Потное лицо его блестело. Найдя нужное место, он посмотрел на теолога: —
— Это вы серьезно, господин профессор?
— Серьезно. Милан Радович очень молод и талантлив. Боюсь, что после побега он примется за старое. Какая судьба ожидает его? Трагичная. И не только его, но и его товарищей. И я думаю, что мы с вами обязаны предотвратить эту трагедию.
— Но как? Для этого нужно знать, где сейчас находится Милан.
— Я уверен, что его родители знают это.
— Могу я навестить их, когда буду на родине?
Эккер подошел к креслу и сел:
— Если это не будет вам неприятно.
— Это почему же? Если господин профессор одобряет это, я охотно навещу их.
— Не хочу обременять вас просьбой, дорогой сын, но полагаю, что вы поступите правильно. Порой мне кажется, что наш с вами друг Чаба знает, где сейчас Милан.
— Не исключено, — задумчиво согласился с ним Эндре. — Чаба ведет себя как-то странно. Сегодня мы вместе ужинали... — Далее теолог подробно рассказал Эккеру все, о чем они говорили.
Профессор внимательно выслушал его, думая о том, что, по-видимому, Геза Бернат более интересная фигура, чем он предполагал. Нужно будет как следует покопаться в ого прошлом.
— Скажите, а что вы знаете о Бернате?
Эндре смущенно потрогал ногти: «Бернат... Что я могу сказать ему о дядюшке Гезе?» Вспомнив об Андреа, Эндре почувствовал острое желание.
— Дядюшка Геза — очень порядочный человек. Он друг детства отца Чабы. — И он рассказал все, что знал о старике Бернате. — Мне его, конечно, жаль. Ему еще много придется переживать из-за Андреа: он ведь обожает дочь, а Чаба не сможет жениться на ней.
— Они состоят в любовной связи?
Эндре опустил голову и сказал:
— Я хочу стать священником, господин профессор, хорошим священником. — Он нервно теребил скатерть. — Но это нелегко. Каждый божий день означает бой. Приходится столько сражаться, что устаешь. Иногда меня охватывает такое чувство, что я должен восстать против господа. Хочется закричать на весь свет: «Господи, ты несправедлив!» — Взгляд теолога остановился на лице Эккера. — Я с детских лет люблю Анди. Люблю как сестру. Она меня тоже любит. Я знаю. Ее детские письма я храню до сих пор. Чабу она ненавидела, и он ее тоже. Он все время называл ее дурой, был груб с ней. Мне трудно говорить об этом, господин профессор.
— Говори смело, сынок, как будто меня здесь и нет вовсе.
— Чаба закружил ей голову. Это тем более непростительно, что у Чабы нет недостатка в девчонках. Он не может любить Анди, если одновременно крутит с Моникой Фишер и Элизабет Майснер.
— Моника была любовницей Милана?
— Насколько мне известно, сначала она была любовницей Чабы, а уж потом — Милана, хотя это не так важно. Чаба писал Анди любовные письма, клялся в верности, а вечером шел к Монике. Это отвратительно. — Он потер лоб: — Летом, когда Анди была здесь, Чаба, видимо, и ее совратил.