Последний трюк каскадера
Шрифт:
Мчишься вперед, навстречу горизонту, ощущаешь, как летит земля, — того гляди разобьешь вдребезги колени или ключицы.
Ты стиснул зубы, ты — кентавр, минотавр, единорог, чудовище, которому уготованы бойня или апофеоз. Довольно! Что толку взвинчивать себя!
На Изу снизошло откровение. Ступив на землю, пошатываясь и сияя, она была похожа на неверующего, которому только что было явление господне. Существует чувственность страха, более острая, чем любовная. Теперь я понимаю: суть ремесла каскадера в этом. Знаю, мы беспокоим. Считается, что никому не дано права бросать вызов смерти. Мы же «: Изой — как тогда говорили „Монтано“ — были безмерно счастливы, видя изумление публики. Несясь друг за другом на скорости 150 км/час, мы срывались с трамплина и перелетали через стоявшие рядом автобусы. Прыжки исполинов, немыслимые, безумные.
«Сумасшедшие!» — изумлялись зрители. Но мы-то ведь тоже трепетали от страха, честное слово! Опуская забрало шлемов, мы обменивались горящими взглядами. Так от красного к белому, от белого к голубому регулируется автогенное пламя, пока не превратится в режущую иглу. Глядя в глаза друг другу, мы выжидали, пока не вспыхнет огненный язык. И тогда мгновенно загоралась уверенность: «Люблю тебя, выиграю!» В порыве безумной радости оставалось лишь положиться на расчет.
Но вот настал страшный день — с Изой случилось несчастье: разбившись об асфальт, она, казалось, переломала себе все, подскакивая, переворачиваясь в кульбитах посреди горящих обломков, пока не замерла в невыразимой неподвижности трупа.
Ее унесли на носилках. Я держал ее безжизненную руку. По белокурым волосам стекали струйки крови. Кома. Клиника.
Хирург в белом, в маске, в бахилах. Мы были с ним по разные стороны жизни. Не враги, скорее сообщники. По выражению его лица я понимал, что надежда оставалась. В самом деле, недели через две Иза пришла в сознание. Переломов не было. Частичная потеря памяти вследствие шока.
Я опускаю подробности. Они застряли во мне, как крупная дробь. Иза осталась жива. Но пара Монтано умерла. При виде мотоцикла Иза бледнела. Я вынужден был отказаться от эффектных представлений и искать другую работу. На первых порах решил испробовать гонки с препятствиями на старинных автомобилях, но Скоро мне до смерти надоела эта жалкая коррида, этот залатанный железный лом, который разваливался на поворотах, теряя в фонтанах грязи колеса, крылья. Я выползал из этих свалок в полном отчаянии, ибо не переставал испытывать к технике чувство любовной нежности и сострадания, подобно тому, как другие испытывают его к беспризорным животным. Я охотно расстался бы с гонорарами, лишь бы купить старье, в котором сохранилось бы подобие достоинства.
Мы прозябали на грани нищеты. От родственников ждать было нечего. Дед мой превратился в бедного старого динозавра, пригодного для музея естествознания. Мать перебивалась с хлеба на квас. Мне повезло, что я встретил месье Луи. В том мире, где он вращался, патронов звали по имени, к которому уважительно добавлялось «месье», что прекрасно сочеталось с дородностью и неизменной сигарой.
Месье Луи поставлял каскадеров продюсерам фильмов. В другие времена он, наверное, вербовал бы гладиаторов. В кратчайший срок я выбился в люди. На истинно акробатические роли было не так уж много желающих: расстрелянный на полной скорости жандарм, преследуемый мотоциклист, проскальзывающий, как в слаломе, между машинами, а затем врезающийся в автобус; лихой ездок, прошибающий витрину под дождем осколков… Все это кончалось лейкопластырями, перевязками, гипсом. Но одновременно сопровождалось все более и более солидными банковскими чеками. Ведь из-за Изы, которую не покидал страх, мне требовалось зарабатывать все больше и больше.
Это не было страхом перед внезапной гибелью, но гораздо более затаенным ужасом перед маячившей нищетой, известной лишь безработным артистам.
Она и поощряла меня к риску, и в то же время ее била дрожь, когда я затягивался ремнем, готовясь к очередному особо опасному трюку. Тысячу раз умирала она от страха, пока я не возвращался. А потом бежала покупать какое-нибудь дорогое украшение, чтобы заглушить тревогу. Тогда ее захлестывало какое-то непристойное счастье, в порыве которого она бросалась в мои объятия. Месяц вели мы внешне беззаботное существование. Затем уровень наших ресурсов начинал падать. Если, к примеру, мне предлагали трюк на мотоцикле по крышам домов целого квартала — однажды я это проделал, — она умоляла меня: «Откажись!» И напрасно я ей доказывал, что мотокросс по воздуху в тридцати метрах от земли не более опасен, чем в лесной чащобе. Она мотала головой, упорно не соглашалась. Но вскоре ее сопротивление ослабевало. Она отправлялась осматривать места съемки.
«Нужно перепрыгнуть через улицу», — признавался я. Она на глазок измеряла расстояние, замечала, что «это переулок», и, значит, готова была уступить. Однако, когда я приносил подписанный контракт, она с ужасом отворачивалась. «Зачем ты согласился? Я тебя не просила». И мы дулись друг на друга.
Когда наваливалось одиночество, она плакала. К началу съемок запиралась в номере отеля. Не скоро к ней возвращались силы и красота. Мне нетрудно было догадаться о том, что она желала в глубине души. Всем сердцем — надежности, покоя, того, что могло бы сулить, наконец, обеспеченное будущее. Что касается меня, то я не мог превратиться в канцелярскую крысу, зарплаты которой едва хватает на то, чтобы метаться между женушкой и палисадником.
Признаюсь, я принимал допинг. Жаждал скорости, аплодисментов, восторгов. Мне нравилось, когда актеры, операторы спрашивали наперебой: «Не очень ушибся, Ришар? Ты молодчина! Давай, давай, еще один дубль!» И я опять летел по воздуху.
… За рулем мощного «бьюика» явился Фроман. Я ничего не помню о самой катастрофе. Проснулся на узкой кровати; не мог пошевельнуться не только из-за трубок, связывавших меня, как водолаза, которого поднимают из морских бездн, но прежде всего из-за… не знаю, как это объяснить… из-за отсутствия плотности; казалось, на мне кожа другого человека. Иза держала мою руку. В комнате находился человек в белом халате, печально смотревший на меня, словно раздумывая, не лучше ли прикончить меня одним ударом. Я понял, что пострадал очень серьезно. Человек произнес несколько ученых фраз, означавших истину и одновременно скрывавших ее. «Надо ждать, — сказал он в заключение. — Иногда время делает чудеса».
Когда раненому говорят о чуде, он понимает, что обречен пожизненно. Но на что в точности я был обречен? На то, чтобы ходить с палкой? Наконец я сформулировал ее, эту истину, сам сформулировал, дрожа и обливаясь холодным потом, когда понял, что не могу пошевельнуть пальцами ног… ступнями… голенями, коленями. Я по пояс погрузился в своего рода небытие. От такого открытия леденеет сердце, и все-таки нужно много времени, чтобы истина дошла до сознания. С ремеслом… покончено. Неужели я стану обрубком, которого будут вывозить в инвалидной коляске?
Никогда не допущу подобного унижения для Изы. Но на что мы будем жить? Иза не отходила от меня.
— Тебе больно?
— Нет, нисколько. Я бы отдал что угодно, лишь бы чувствовать боль.
— Хирург сказал, что, может быть, все наладится.
— Он лжет.
— Господин Фроман не оставит нас.
— Кто такой господин Фроман?
— А это тот самый, что налетел на нас.
В то время, как меня душила ненависть, она говорила о нем не поперхнувшись.
— Где он прячется?.. Почему я еще не видел его?
— Он справляется о тебе ежедневно. Придет, как только сможет.
— Откуда ты знаешь?
— Он пригласил меня к себе.
— Ты хочешь сказать, что он поселил тебя в своем доме?
— О, ему это ничего не стоит. Он живет в огромном замке. Думаю, тебе там понравится.
Я был еще слишком слаб, чтобы протестовать. Но достаточно прозорлив, чтобы понимать, что для Изы я стал мертвым грузом, от которого, толком еще не сознавая этого, она рада была избавиться.