Последняя глава (Книга 1)
Шрифт:
– Но вы можете вставить чудесные искусственные зубы.
– Ну уж нет! Не хочу чужих зубов, - еще подумают, что я важничаю. Вы бы сами, мисс Динни, небось не захотели иметь чужие зубы.
– Наоборот. В наши дни почти у всех вставные зубы.
– Ох, и любите же вы пошутить! Нет, чужих зубов мне и даром не надо. Все равно что парик носить. А вот волосы у меня еще густые. Для моих лет я молодец. Есть за что бога благодарить; только вот животом маюсь, будто там что-то точит.
Динни увидела, как глаза ее потемнели от боли.
– А как поживает Бенджамин? Глаза повеселели и в то же время стали снисходительными, как у взрослого, когда он говорит о ребенке.
– Отец-то здоров; его ничего не берет, вот ревматизм только. Он сейчас на огороде, копается там помаленьку.
– Ну, а как поживает Щеглушка?
– спросила Динни, печально разглядывая щегла в клетке.
Ее всегда возмущало, что птиц сажают в клетки, но она не решалась сказать об этом старикам, державшим взаперти своего веселого любимца. А кроме того, говорят, если выпустить на волю ручного щегла, другие птицы тут же заклюют его до смерти.
– А!
– сказала старушка.
– Он совсем нос задрал с тех пор, как вы подарили ему такую большую клетку.
– Глаза ее заблестели.
– Подумать только, капитан женился, мисс Динни! А в суд-то его потащили - надо же! Чего только не выдумают! В жизни не слыхала ничего подобного. Чтобы Черрела потащили в суд! Невиданно и неслыханно!
– Да, вы правы, Бетти.
– Говорят, она красавица. А где они жить будут?
– Никто еще не знает; надо подождать, пока это дело уладится. Может быть, поселятся здесь, а может, он получит назначение за границу. Конечно, денег у них будет очень мало.
– Ужас какой; прежде ничего такого не бывало. Боже ты мой, до чего сейчас туго приходится знатным господам! Я ведь помню вашего прапрадеда, мисс Динни, - ездил в экипаже четверкой, когда я еще под стол пешком ходила. Такой красивый старый господин был, такой обходительный.
Динни всегда чувствовала неловкость, когда при ней жалели знать, она-то ведь помнила, что эта старушка была одной из восьмерых детей батрака, зарабатывавшего одиннадцать шиллингов в неделю, и что теперь они с мужем, вырастив семерых детей, доживали свой век на пенсию по старости.
– Ну, Бетти, что же вам все-таки можно есть? Я скажу кухарке.
– Благодарю душевно, мисс Динни; кусочек постной свининки мне, пожалуй, не повредит.
– Глаза ее снова потемнели и затуманились болью.
– Так живот болит, что иной раз думаешь, - поскорей бы бог прибрал.
– Ну что вы, милая Бетти. Если вас немножко подержать на легкой пище, вы у нас поправитесь.
Лицо старушки сморщилось в улыбке, но глаза были грустные.
– Для моих лет я молодец, грех жаловаться. А когда же вы под венец, мисс Динни?
– До этого еще далеко, Бетти. Одна под венец не пойдешь.
– Да, теперь люди не торопятся с женитьбой и детей столько не рожают, как в мое время. Тетка моя родила восемнадцать и вырастила одиннадцать.
– Пожалуй, для них теперь не хватило бы ни места, ни работы.
– Да, большие кругом перемены.
– У нас тут, слава богу, перемен меньше, чем в других местах.
И Динни оглядела комнату, где эти старики провели пятьдесят лет своей жизни; от кирпичного пола до бревенчатого потолка комната вся сияла безупречной чистотой и уютом.
– Ну, Бетти, мне пора. Я живу сейчас в Лондоне у друзей и должна к вечеру вернуться. Попрошу кухарку прислать вам чего-нибудь из еды, - получше свинины. Не вставайте, не надо!
Но маленькая старушка была уже на ногах, и глаза ее светились глубокой лаской.
– Уж как я рада, что повидала вас, мисс Динни. Благослови вас господь! И, даст бог, у капитана все наладится.
– До свидания, милая Бетти, и передайте от меня поклон Бенджамину.
Динни пожала старушке руку и вышла на мощеную дорожку, где ее поджидали собаки. Как и всегда после таких встреч, она чувствовала глубокое смирение и была тронута до слез. Корни! Вот чего ей не хватало в Лондоне, вот чего ей недоставало бы там, на "безбрежных просторах прерий"! Она дошла до опушки заброшенной буковой рощицы и шагнула через сломанную калитку, - ее не пришлось даже открывать. Динни поднималась вверх по склону, а позади, внизу, оставались ветви буков с набухшими от дождей орешками, от них шел сладковатый запах мякины; слева сквозь золотистую листву просвечивало серо-голубое небо; справа тянулось поле, вспаханное под пар, там сидел на задних лапах заяц; он повернулся и опрометью кинулся к живой изгороди; собака вспугнула фазана, и он с пронзительным криком взвился над деревьями. На вершине холма Динни выбралась из рощи и остановилась, глядя вниз на длинный дом из серого камня. Он был виден не весь - мешали магнолии и деревья на лужайке перед террасой; дым поднимался из обеих труб, и голуби белыми крапинками усеяли один из коньков крыши. Динни вздохнула полной грудью и постояла минут десять, - так после поливки растение впитывает из земли жизненные соки. Пахло листьями, сырой землей и близким дождем; в последний раз она стояла тут в конце мая и вдыхала запах лета - аромат неповторимый, как память о прошлом и предвкушение счастья, как томление сердца и беспричинная радость...
После чая она уселась рядом с Флер в машину с поднятым верхом, и они отправились обратно в Лондон.
– Да, скажу я вам, - заявила проницательная Флер, - ну и тихая же у вас обитель. Я бы здесь просто умерла. Куда там Липпинг-холлу до вашей глуши.
– Плесень веков, а?
– Я всегда говорю Майклу, что вы, Черрелы, - одно из наименее приметных и наиболее характерных явлений в Англии. Вы не шумите и не бросаетесь в глаза. Вами не заинтересуется современный писатель - слишком уж вы будничны, - а вот вы стоите как скала и продолжаете стоять, неведомо как. Все на свете в заговоре против вас - от налогов на наследство до патефонов. А вы все равно стоите где-то на краю земли и делаете что-то, о чем никто не знает, да и знать не хочет. У большинства из вас нет даже своего Кондафорда, куда можно вернуться домой умирать, но все вы связаны с родной землей глубокими корнями и чувством долга. У меня-то нет ни того, ни другого, вероятно, потому, что я наполовину француженка. У семьи моего отца - у Форсайтов, может, и были корни, но у них нет чувства долга, - во всяком случае, такого, как у вас; пожалуй, это правильнее назвать инстинктом служения. Я им восхищаюсь, Динни, но мне было бы смертельно скучно. Это-то и заставляет вас отравлять себе жизнь из-за этой истории с Ферзом. Чувство долга - это болезнь, Динни, болезнь, хоть она и достойна всяческого уважения.
– Что же мне прикажете делать?
– Вырвать эту болезнь с корнем. Ведь это так старит, - то, что вы сейчас делаете. Что касается Дианы, она тоже вашей породы; у Монтджоев есть свой Кондафорд где-то в Дамфришире, - я преклоняюсь перед ней за то, что она не бросает Ферза, но ведь это же безумие. Конец все равно один, и всем будет только неприятней, если затянуть развязку.
– Да, я чувствую, что для нее это добром не кончится, но надеюсь, что на ее месте поступила бы так же.
– А я нет, - весело сказала Флер.
– По-моему, никто не знает, как он поступит, пока не настанет решающая минута.
– Главное - никогда не доводить до решающей минуты.
Голос Флер странно зазвенел, и Динни заметила, как сжались ее губы. Загадочность придавала Флер в глазах Динни какое-то особое обаяние.
– Вы же не видели Ферза, - сказала она, - а потому и не понимаете, как его жаль.
– Сантименты, моя дорогая. А я не сентиментальна.
– Мне почему-то кажется, что у вас есть прошлое, Флер; а не будь вы сентиментальны, его бы у вас не было.