Последняя мистификация Пушкина
Шрифт:
Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д'Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю. Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю. С этими чувствами имею честь быть, граф, вашим нижайшим
Согласимся, более чем странный пассаж. Сначала поэт послал вызов Дантесу, потом убедился, что виновен Геккерн, заверил власть в уважении, и вроде бы самим обращением к ней подтвердил это, и тут же высказал категорическое нежелание «представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю», то есть фактически попросил не вмешиваться в его дела. Но тогда зачем писать письма и привлекать к себе внимание?
С.Л. Абрамович объясняет это стремлением поэта «...во что бы то ни стало довести до сведения общества правду»[143]. Хороша же правда? Попадись письмо на глаза друзьям поэта - и ему пришлось бы ответить на ряд неудобных вопросов, например, о том же «всеобщем возмущении», а Жуковский и вовсе уличил бы его в надувательстве. И что за «общество» представлял шеф жандармов?! Не он ли, в конечном счете, должен был пресекать слухи и предупреждать скандалы?
То, что Пушкин намеренно вводил власть в заблуждение, становится особенно очевидным при знакомстве с другой редакцией того же письма, якобы предназначенной Геккерну. Она то и позволяет говорить о тайном смысле дуэльной истории и сложной интриге, которую вели оба противника.
Прочтем его:
«Барон, Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно.— Поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как притом я знал, насколько жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным...[144].
Итак, Пушкин признает, что поведение Дантеса вообще - на людях - «не выходило из границ светских приличий», а значит, не могло служить причиной «всеобщего возмущения» и поводом для дуэли. Следовательно, в первом письме поэт сознательно называет власти ложную причину вызова.
Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины и что тогда муж, если только он не глупец, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином ее поведения. Признаюсь вам, я был не совсем спокоен. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма[145].
Иными словами не анонимка была причиной вызова. Она просто оказалась кстати. Пушкин как бы дает понять Геккернам, что они сами себя наказали, но зачем так кудряво? Не потому ли, что опять ничего не сказано о встрече у Полетики. Создается впечатление, что ее и вовсе не было. Но тогда почему вполне светское поведение Дантеса стало предметом дуэльного разбирательства? Или поэт намеренно дразнит противника, или, что более вероятно, пишет не для него.
Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении
Но вы, барон — вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына… Вы видите, что я много знаю...»[146].
Этот фрагмент особенно удался Пушкину. В лучших традициях пасквильного искусства! Особенно в части разоблачения сифилиса. Надо было действительно много знать, а главное - быть домашним врачом Геккернов, чтобы такое утверждать наверное.
Но подождите, это не все: я же говорил вам, что дело осложнилось. Вернемся к анонимным письмам. Вы, конечно, догадываетесь, что они вас касаются.
2-го ноября вы узнали от вашего сына новость, которая вам доставила большое удовольствие. Он сказал вам, что вследствие одного разговора я взбешен, что моя жена опасается..., что она теряет голову. Вы решили нанести удар, который вам казался окончательным. Анонимное письмо было составлено вами и ...[147].
Вот оно - безусловное свидетельство вины Геккерна – первое прямое обвинение посланника поэтом! Мы верим Пушкину! Мы готовы закрыть глаза на очевидную беспомощность его обвинений. Не так ли? Но вот что поэт пишет отцу спустя месяц:
У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит замуж за барона Геккерена, племянника и приемного сына посланника голландского короля. Это очень красивый и добрый малый, весьма в моде, Богатый, и 4 годами моложе своей нареченной[148].
Что ж мы и этому верим? Да, нет же! Мы ищем любую причину, чтобы не согласиться с поэтом, и находим-таки в неприятии Пушкиным свадебной суеты[149] «скрытое» раздражение Дантесом. И дело не в том, что это неправда. Еще какая правда! Но правда и то, что Дантес - «красивый и добрый малый».
Может, не Пушкину мы верим, а нашим представлениям о нем? Должен быть национальный гений строг как формула, ясен и предсказуем. Но Пушкин потому и Пушкин, что мог растворяться в любой атмосфере - быть одним в письме к Геккерну и совершенно другим - к Бенкендорфу? И не слабость его была в том, а сила. Не переделывал он климат, не поворачивал реки, а утверждал гармонию и Божественное таинство гибели и возрождения, непостижимое для человеческой логики.
Казалось бы чего проще - вот оно пушкинского обвинение и, если мы признаем поэта нашим великим культурным достоянием, то должны оставить наше умствование и довериться ему. Но перед нами вовсе не пушкинский текст, а его реконструкция - неразборчивая часть письма, источник споров и догадок многих пушкинистов, содержащий слабый и по существу единственный намек на встречу у Полетики? И вообще, что стоит за обрывками фраз, насколько добросовестно они реконструированы - ведь перевод с французского столь многозначен? Не вкралась ли ошибка - ведь кое-какие кусочки этого разорванного письма были утеряны? Например, во многих изданиях, в том числе и академических, можно прочитать вполне связанный текст, где поэт прямо обвиняет Геккерна в составлении анонимки. Но обратимся к подлиннику и посмотрим, как он выглядит на самом деле: