Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

По­след­няя фра­за по­эта, ес­ли ее рас­смат­ри­вать в це­лом, а не от­дель­ны­ми ци­та­та­ми, вы­зы­ва­ет мно­го во­про­сов и да­же не­до­уме­ние. Из­вест­но, что по­сле смер­ти Пуш­ки­на Жу­ков­ский на­шел ру­ко­пись «Ис­то­рии Пет­ра» на его ра­бо­чем сто­ле – 31 ра­бо­чая тет­радь – и, офор­мив ее, ото­слал ца­рю на оз­на­ком­ле­ние, по­сле че­го она, пре­одо­лев цен­зур­ные пре­по­ны, бы­ла раз­ре­ше­на к пе­ча­ти как впол­не са­мо­стоя­тель­ное про­из­ве­де­ние. Вы­хо­дит, по­эт соз­на­тель­но вво­дил Кел­ле­ра в за­блу­ж­де­ние? Но де­лал это как-то не­убе­ди­тель­но. Как мож­но серь­ез­но от­не­стись к ут­вер­жде­нию: «на­пи­шу ис­то­рию Пет­ра в год или в те­че­нии по­лу­го­да»?! Раз­ве речь шла

не о боль­шой ис­сле­до­ва­тель­ской ра­бо­те, идея ко­то­рой к то­му же еще и не офор­ми­лась?

Впро­чем, как ста­ло из­вест­но из фраг­мен­та днев­ни­ка Кел­ле­ра, вос­ста­нов­лен­но­го И.Фейн­бер­гом, Пуш­кин в те­че­ние по­лу­то­ра­ча­со­вой бе­се­ды дал по­нять ис­то­ри­ку, что и с «иде­ей обо всем тру­де» не все так про­сто:

Он рас­крыл мне стра­ни­цу анг­лий­ской кни­ги, за­пи­сок Брю­са о Пет­ре Ве­ли­ком, в ко­тором упо­ми­на­ет­ся об от­ра­ве ца­ре<ви­ча> Алек­сея Пет­ро­ви­ча, при­го­ва­ри­вая: «Вот как то­гда де­ла де­ла­лись».[344]

Ста­ло быть, идея су­ще­ст­во­ва­ла! Кел­лер за­ма­рал эту фра­зу, по­ни­мая, ка­кую страш­ную уг­ро­зу она таи­ла в се­бе.

Оче­вид­но, что по­эт вел с ис­то­ри­ком свою иг­ру. И тут са­мое вре­мя за­дать во­прос: а за­чем, соб­ст­вен­но, Кел­лер при­хо­дил к Пуш­ки­ну? Од­но­го при­гла­ше­ния здесь яв­но не­дос­та­точ­но. Вот ес­ли бы ис­то­рик при­нес по­эту часть пе­ре­во­ди­мых им для ца­ря за­пи­сок Гор­до­на! Но из днев­ни­ка вид­но, что он за­шел просто так - из веж­ли­во­сти. Из веж­ли­во­сти за­дал Пуш­ки­ну боль­ной во­прос: «ско­ро ли мы бу­дем иметь удо­воль­ст­вие про­честь про­из­ве­де­ние его о Пет­ре»?! И по­лу­чил столь же «веж­ли­вый» от­каз.

Вряд ли Кел­лер соз­на­тель­но шпио­нил за по­этом. Ему и са­мо­му, как ис­то­ри­ку, бы­ло ин­те­рес­но по­зна­ко­мить­ся с ра­бо­той Пуш­ки­на, уви­деть ру­ко­пись. Од­на­ко, зная при­выч­ку Ни­ко­лая тес­но об­щать­ся с под­дан­ны­ми, Пуш­кин спра­вед­ли­во по­ла­гал, что об­щий смысл раз­го­во­ра в са­мое бли­жай­шее вре­мя бу­дет пере­дан ца­рю, осо­бен­но, ес­ли упо­мя­нуть о су­ще­ст­во­ва­нии ру­ко­пи­си. И царь не­пре­мен­но по­тре­бо­вал бы ее для оз­на­ком­ле­ния. А даль­ше мог по­сле­до­вать запрет или то­го ху­же – изъ­я­тие ра­бо­ты. Ес­ли бы Пуш­кин хо­тел ос­та­вить служ­бу, от­ка­зав­шись от из­да­ния ис­то­ри­че­ско­го тру­да, он так бы и по­сту­пил. Но он со­би­рал­ся вы­вес­ти «Ис­то­рию Пет­ра» из сто­ли­цы и опуб­ли­ко­вать ее ча­ст­ным по­ряд­ком, а по­то­му дал по­нять Кел­ле­ру, что ру­ко­пи­си как бы не су­ще­ст­ву­ет.

Со­всем же не го­во­рить о сво­их ис­то­ри­че­ских за­ня­ти­ях Пуш­кин не мог, и ему при­шлось об­су­ж­дать с ис­то­ри­ком эту не­су­ще­ст­вую­щую ру­ко­пись, тем са­мым, соз­да­вая не­лов­кую си­туа­цию, пол­ную дву­смыс­лен­но­сти. Воз­мож­но, ка­кое-то вре­мя это за­бав­ля­ло по­эта, но итог встре­чи он под­вел не шу­точ­ный:

Эта ра­бо­та убий­ст­вен­ная, - ска­зал он мне, - ес­ли бы я на­пе­ред знал, я бы не взял­ся за нее.[345]

Ко­гда Кел­лер, за­ин­три­го­ван­ный сло­ва­ми по­эта, ушел, Пуш­кин, на­до ду­мать, по­гру­зил­ся в еще бо­лее мрач­ные раз­мыш­ле­ния. Для не­го бы­ло оди­на­ко­во пло­хо - уз­на­ет Ни­ко­лай о су­ще­ст­во­ва­нии ру­ко­пи­си или ему со­об­щат, что ее нет, то­гда как она долж­на быть, – в лю­бом слу­чае от­но­ше­ния с вла­стью те­ря­ли вся­кий смысл. Но са­мое страш­ное за­клю­ча­лось в том, что Пуш­кин не знал, ко­гда царь от­пус­тить его с «це­пи» и от­пус­тит ли во­об­ще, а не бу­дет во­дить по двор­цо­вым за­лам как ук­ро­щен­но­го зве­ря. Очень хо­те­лось не ждать, а са­мо­му по­пы­тать­ся вы­рвать­ся из рук са­мо­до­воль­но­го ук­ро­ти­те­ля, тем бо­лее, что сво­им но­во­год­ним по­дар­ком он дал понять, что не собирается защищать поэта!

Ут­ром сле­дую­ще­го дня, 6 ян­ва­ря, Пушкин с

же­ной при­сут­ст­во­вал сна­ча­ла в Зим­нем двор­це на тор­же­ст­вен­ной це­ре­мо­нии по слу­чаю празд­ни­ка Кре­ще­ния, а ве­че­ром ока­зал­ся у Фи­кель­мо­нов в об­ще­ст­ве близ­ких дру­зей. Тур­ге­нев писал:

в 10 ча­сов ве­че­ра от­пра­вил­ся к Фи­кель­мо­ну: там лю­бо­пыт­ный раз­го­вор наш с Пуш­ки­ным, Ба­ран­том, кня­зем Вя­зем­ским. Хит­ро­во од­на слу­ша­ла, анг­ли­ча­нин по­сле вме­шал­ся. Ба­рант рас­ска­зы­вал о за­пис­ках Та­лей­ра­на (...) С Ли­бер­ма­ном о Ми­нье, с Хит­ро­вой и Ар­шия­ком — о плот­ской люб­ви. Ве­чер хоть бы в Па­ри­же![346].

В пись­ме к Бул­га­ко­ву друг по­эта вы­ска­зал­ся еще бо­лее при­стра­ст­но:

Два дня то­му на­зад (6 ян­ва­ря) мы про­ве­ли оча­ро­ва­тель­ный ве­чер у ав­ст­рий­ско­го по­сла: этот ве­чер на­пом­нил мне са­мые ин­тим­ные са­ло­ны Па­ри­жа. Со­ста­вил­ся ма­лень­кий кру­жок из Ба­ран­та, Пуш­ки­на, Вя­зем­ско­го, прус­ско­го ми­ни­ст­ра и ва­ше­го по­кор­но­го слу­ги. Мы бе­се­до­ва­ли, что очень ред­ко в на­стоя­щее вре­мя. Бе­се­да бы­ла раз­но­об­раз­ной, бле­стя­щей и очень ин­те­рес­ной, так как Ба­рант рас­ска­зы­вал нам пи­кант­ные ве­щи о Та­лей­ра­не и его ме­муа­рах, пер­вые час­ти ко­то­рых он про­чел; Вя­зем­ский вно­сил свою часть, го­во­ря свои mots (фр. ост­ро­ты – А.Л.), дос­той­ные его ори­ги­наль­но­го ума. Пуш­кин рас­ска­зы­вал нам анек­до­ты, чер­ты Пет­ра I и Ека­те­ри­ны II, и на этот раз я то­же был на вы­со­те этих ко­ри­фе­ев пе­тер­бург­ских са­ло­нов[347].

Анек­до­та­ми в пуш­кин­ское вре­мя на­зы­ва­ли рас­ска­зы на ис­то­ри­че­скую те­му. По­эт на­го­ва­ри­вал от­дель­ные эпи­зо­ды сво­ей «Ис­то­рии», про­ве­ряя ре­ак­цию слу­ша­те­лей. Те же, в свою оче­редь, с удо­воль­ст­ви­ем от­ме­ча­ли све­жесть его мыс­лей, яв­но иду­щих в раз­рез с офи­ци­аль­ной точ­кой зре­ния. Да­же Вя­зем­ский при­зна­вал это:

Он не пи­сал бы кар­тин по мер­ке и объ­е­му рам, за­ра­нее из­го­тов­лен­ных...[348].

Ве­че­ром 7 ян­ва­ря, в чет­верг, со­сто­ял­ся бал у гра­фи­ни М.Г.Ра­зу­мов­ской в ее особ­ня­ке на Боль­шой Мор­ской ули­це. Пуш­кин с же­ной, ве­ро­ят­но, бы­ли там и вме­сте с С.Н.Ка­рам­зи­ной на­блю­да­ли ши­кар­ное зре­ли­ще:

бы­ло изы­скан­ней­шее об­ще­ст­во, да­же го­су­дарь прие­хал на пол­ча­са, и принц Карл; тьма на­ро­ду тол­пи­лась в ма­лень­кой, но пре­ле­ст­ной ком­на­те бе­ло­го мра­мо­ра со звезд­ча­тым сво­дом[349].

Но сре­ди празд­нич­ных уве­се­ле­ний Пуш­ки­на ни на ми­ну­ту не ос­тав­ля­ли мыс­ли о цар­ском по­дар­ке и по­се­ще­нии Кел­ле­ра - ина­че как объ­яс­нить стран­ный по­сту­пок, со­вер­шен­ный им в пят­ни­цу 8 ян­ва­ря? С ут­ра по­эт пи­шет известную ли­те­ра­тур­ную мис­ти­фи­ка­цию, ге­ро­ем ко­то­рой де­ла­ет Воль­те­ра, яко­бы по­лу­чив­ше­го вы­зов от не­кое­го г-на Дю­ли­са - по­том­ка Жан­ны д'Арк по бо­ко­вой ли­нии.

Пуш­кин обыг­ры­ва­ет мо­тив от­ка­за от ду­эли: г-н Дю­лис, про­чи­тав по­эму «Ор­ле­ан­ская дев­ст­вен­ни­ца», счел сво­им дол­гом всту­пить­ся за честь сво­ей слав­ной пра­баб­ки и все­го ро­да. Воль­тер же, по сло­вам по­эта,

не­смот­ря на смеш­ную сто­ро­ну это­го де­ла… при­нял его не в шут­ку. Он ис­пу­гал­ся шуму, ко­то­рый мог бы из то­го про­изой­ти, а мо­жет быть и шпа­ги ще­кот­ли­во­го дво­ря­ни­на, и тот­час при­слал сле­дую­щий от­вет:

«Ка­жет­ся, вы не из­во­ли­те знать, что я бед­ный ста­рик, уд­ру­чен­ный бо­лез­ня­ми и го­ре­стя­ми, а не один из тех храб­рых ры­ца­рей, от ко­то­рых вы про­изош­ли. Мо­гу вас уве­рить, что я ни­ка­ким об­ра­зом не уча­ст­во­вал в со­став­ле­нии глу­пой риф­мо­ван­ной хро­ни­ки …. о ко­то­рой из­во­ли­те мне пи­сать. Ев­ро­па на­вод­не­на пе­чат­ны­ми глу­по­стя­ми, ко­то­рые пуб­ли­ка ве­ли­ко­душ­но мне при­пи­сы­ва­ет»[350].