Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Та­ким об­ра­зом, ве­ли­кий че­ло­век, ку­мир мил­лио­нов, про­явил ма­ло­ду­шие и от­ка­зал­ся от ду­эли.

Мно­гие ис­сле­до­ва­те­ли по­ла­га­ют, что при­ду­ман­ная Пуш­ки­ным «ли­те­ра­тур­ная шут­ка» по­зво­ли­ла ему от ча­ст­но­го слу­чая пе­рей­ти к ши­ро­ким обоб­ще­ни­ям - за­щи­те дос­то­ин­ст­ва пи­са­те­ля и его от­вет­ст­вен­но­сти за все, с чем он об­ра­ща­ет­ся к пуб­ли­ке[351]. Но так ли это?

Не­сколь­ко ме­ся­цев на­зад вы­шел тре­тий но­мер «Со­вре­мен­ни­ка», где по­эт уже вы­ска­зал свое от­но­ше­ние к пре­ста­ре­ло­му Воль­те­ру. Об­су­див его лич­ную пе­ре­пис­ку, он сде­лал са­мое ши­ро­кое обоб­ще­ние, пол­ное внут­рен­не­го дра­ма­тиз­ма и глу­би­ны:

Что из это­го за­клю­чить? что ге­ний

име­ет свои сла­бо­сти, ко­то­рые уте­ша­ют по­сред­ст­вен­ность, но пе­ча­лят бла­го­род­ные серд­ца, на­по­ми­ная им о не­со­вер­шен­ст­ве че­ло­ве­че­ства; что на­стоя­щее ме­сто пи­са­те­ля есть его уче­ный ка­би­нет и что, на­ко­нец, не­за­ви­си­мость и са­мо­ува­же­ние од­ни мо­гут нас воз­вы­сить над ме­ло­ча­ми жиз­ни и над бу­ря­ми судь­бы[352].

Что но­во­го до­бав­ля­ла мис­ти­фи­ка­ция к порт­ре­ту ве­ли­ко­го фран­цу­за и те­ме не­за­ви­си­мо­сти ху­дож­ни­ка от вла­сти? По су­ти де­ла - ни­че­го, а к порт­ре­ту са­мо­го Пуш­ки­на – мно­гое! Не на­по­ми­на­ет ли «шут­ка» ис­то­рию са­мо­го Пуш­ки­на? «Не­мощ­ный» Гек­керн – «ста­ри­чок», ста­рав­ший­ся из­бе­жать ду­эли, ре­ши­тель­ный по­эт, всту­пив­ший­ся за честь жен­щи­ны?

Но хо­ро­ша шут­ка – речь ведь шла о ре­аль­ном че­ло­ве­ке! Фран­цу­зы справедли­во мог­ли бы на­звать ее па­ск­ви­лем и по­ще­чи­ной це­ло­му на­ро­ду. Но Пуш­кин пи­сал не для фран­цу­зов. У не­го бы­ла своя ис­то­рия с от­ка­зом от про­из­ве­де­ния, спо­соб­но­го вы­звать его «гра­ж­дан­скую смерть» - от­лу­че­ние от церк­ви. И оп­рав­ды­вал­ся он по по­во­ду «Гав­рии­лиа­ды» те­ми же сло­ва­ми, что и его «шутовской» Воль­тер:

Ос­ме­ли­ва­юсь при­ба­вить, что ни в од­ном из мо­их со­чи­не­ний, да­же из тех, в ко­их я наи­бо­лее рас­каи­ва­юсь, нет сле­дов ду­ха без­ве­рия или ко­щун­ст­ва над ре­ли­ги­ей. Тем при­скорб­нее для ме­ня мне­ние, при­пи­сы­ваю­щее мне про­из­ве­де­ние столь жал­кое и постыдное[353].

Мис­ти­фи­ка­ция «По­след­ний из свой­ст­вен­ни­ков Ио­ан­ны Дарк» пре­под­не­сена Пуш­ки­ным как пе­ре­пе­чат­ка из Morning Chronicle. Что же го­во­рит анг­лий­ский жур­на­лист о пе­ре­пис­ке ме­ж­ду Дю­ли­сом и Вольтером? За­ме­тим сра­зу – ни­кто иной, как анг­ли­ча­не каз­ни­ли Жан­ну д'Арк, но это нис­коль­ко не сму­ща­ет жур­на­ли­ста, по­сколь­ку,

вар­вар­ст­во анг­ли­чан мо­жет еще быть из­ви­не­но пред­рас­суд­ка­ми ве­ка, ожес­то­че­ни­ем ос­корб­лен­ной на­род­ной гор­до­сти, ко­то­рая ис­крен­но при­пи­са­ла дей­ст­вию не­чис­той си­лы под­ви­ги юной пас­туш­ки. Спра­ши­ва­ет­ся, чем из­ви­нить ма­ло­душ­ную не­бла­го­дар­ность фран­цу­зов? Ко­неч­но, не стра­хом диа­во­ла, ко­то­ро­го ис­ста­ри они не боя­лись[354].

Что это как не от­кро­вен­ная иро­ния: анг­ли­ча­нин оп­рав­ды­ва­ет­ся тем, в чем бе­зо­го­во­роч­но от­ка­зы­ва­ет фран­цу­зам – на­ив­ной ве­рой в по­тус­то­рон­ние си­лы? Сам слог, ка­ким изъ­яс­ня­ет­ся жур­на­лист - «под­ви­ги юной пас­туш­ки» - вы­став­ля­ет его в иро­ни­че­ском све­те?

Или вот еще:

По край­ней ме­ре мы хоть что-ни­будь да сде­ла­ли для па­мя­ти слав­ной де­вы; наш лау­ре­ат по­свя­тил ей пер­вые дев­ст­вен­ные по­ры­вы сво­его (еще не ку­п­лен­но­го) вдох­но­ве­ния[355].

Здесь по­эт про­хо­дит­ся не столь­ко по «дев­ст­вен­ным по­ры­вам» анг­лий­ско­го по­эта Р.Сау­ти, сначала на­пи­сав­ше­го по­эму «Жан­на Дарк», а за­тем пре­вра­тив­ше­го­ся в по­слуш­ный ру­пор вла­сти, сколь­ко по жур­на­ли­сту, спо­соб­но­му гор­дить­ся столь со­мни­тель­ным при­ме­ром. Но апо­фе­о­зом иро­нии ста­но­вит­ся его «крити­ка» Воль­те­ра:

что же сде­лал из то­го Воль­тер, сей дос­той­ный пред­ста­ви­тель сво­его на­ро­да? Раз в жиз­ни слу­чи­лось ему быть ис­тин­но по­этом, и вот на что упот­реб­ля­ет он вдох­но­ве­ние! Он са­та­ни­че­ским ды­ха­ни­ем раз­ду­ва­ет ис­кры, тлев­шие в пе­п­ле му­че­ни­че­ско­го ко­ст­ра, и, как пья­ный ди­карь, пля­шет око­ло сво­его по­теш­но­го ог­ня. Он,

как рим­ский па­лач, при­со­во­ку­п­ля­ет по­ру­га­ние к смерт­ным му­че­ни­ям де­вы. По­эма лау­реа­та не сто­ит, ко­неч­но, по­эмы Воль­те­ра в от­но­ше­нии си­лы вы­мыс­ла, но тво­ре­ние Со­уте под­виг че­ст­но­го че­ло­ве­ка и плод бла­го­род­но­го вос­тор­га[356].

Ес­ли от­не­стись к этой ти­ра­де серь­ез­но, то по­лу­чит­ся, что Пуш­кин пред­вос­хи­тил Бе­лин­ско­го в его борь­бе за пер­вен­ст­во ума над та­лан­том, по­ста­вив ути­ли­тар­ный ин­те­рес вы­ше ху­до­же­ст­вен­ной прав­ды?! И то­гда со­всем не­воз­мож­но бу­дет по­нять кон­цов­ку «ли­те­ра­тур­ной шут­ки»:

Ни­кто не взду­мал за­сту­пить­ся за честь сво­его оте­че­ст­ва; и вы­зов доб­ро­го и че­ст­но­го Дю­ли­са, ес­ли бы стал то­гда из­вес­тен, воз­бу­дил бы не­ис­то­щи­мый хо­хот не толь­ко в фи­ло­со­фи­че­ских гос­ти­ных …но и в ста­рин­ных за­лах…. Жал­кий век! жал­кий на­род![357].

Но ведь это по­вто­ре­ние фи­наль­ной фра­зы гер­цо­га из «Ску­по­го ры­ца­ря»: «Ужас­ный век, ужас­ные серд­ца»! Воз­мож­но это и сов­па­де­ние, но пре­мье­ра пье­сы бы­ла на­зна­че­на на 1 фев­ра­ля 1837 го­да – в день про­ща­ния Пе­тер­бур­га с Пуш­ки­ным, а опуб­ли­ко­ва­на в ап­ре­ле 1936, в пер­вом но­ме­ре пуш­кин­ско­го «Со­вре­мен­ни­ка», са­мой по­след­ней из «ма­лень­ких тра­ге­дий».

Ста­ло быть, со­дер­жа­лось в ней что-то очень близ­кое и бес­по­коя­щее по­эта в по­след­ний год его жиз­ни? Взять хо­тя бы вос­кли­ца­ние Аль­бер­та: «О, бед­ность, бед­ность! Как уни­жа­ет серд­це нам она!», или его на­ив­ную на­де­ж­ду: «Про­клятое жи­тье! Нет, ре­ше­но – пой­ду ис­кать упра­вы у гер­цо­га»? И по­том - этот ед­ва не со­сто­яв­ший­ся по­еди­нок ме­ж­ду сы­ном и от­цом, ко­то­рый все рав­но раз­ре­шил­ся смер­тью по­след­не­го, и гер­цог не по­мог – раз­ве это не гимн Провидению?

Пуш­кин был на­столь­ко ув­ле­чен со­став­ле­ни­ем мис­ти­фи­ка­ции, что на сле­дую­щее ут­ро, в суб­бо­ту, по­спе­шил оз­на­ко­мить с ней А.И.Тур­ге­не­ва:

9 ген­ва­ря (...) Я за­шел к Пуш­ки­ну: он чи­тал мне свой pastiche[358] на Воль­те­ра и на по­томка Jeanne d 'Arc.[359]

Что вы­нес друг по­эта из это­го зна­ком­ст­ва? Ско­рее все­го, не­мно­го, хо­тя Пуш­кин, ве­ро­ят­но, объ­яс­нил ему суть мис­ти­фи­ка­ции, пред­ва­ри­тель­но на­сла­див­шись его за­ме­ша­тель­ст­вом. Ри­ск­нем пред­по­ло­жить, что по­эт соз­да­вал «шут­ку» не для пе­ча­ти, а для внут­рен­не­го поль­зо­ва­ния, для ро­зы­гры­ша дру­зей. Тут все строи­лось на са­мо­иро­нии и при­гла­ше­нии ра­зо­брать­ся в ней. В лице анг­лий­ско­го жур­на­ли­ста он вы­вел власть, а се­бя по­ста­вил на ме­сто «при­сты­жен­но­го» Воль­те­ра, ко­то­рый «не в шут­ку» при­нял вы­зов доб­ро­го и че­ст­но­го Дю­ли­са (не Дан­те­са ли? – А.Л.).

И все же кон­ст­рук­ция по­лу­чи­лась слиш­ком тя­же­ло­вес­ной. Тур­ге­нев, обыч­но вос­тор­жен­но вос­при­ни­маю­щий твор­че­ст­во по­эта, ни­как не от­реа­ги­ро­вал на эту «шут­ку». Ей не хва­та­ло яс­но­сти, за­то с из­быт­ком про­яв­ля­лись оби­да на все об­ще­ст­во и, од­но­вре­мен­но, до­са­да на са­мо­го се­бя. Но од­но Тур­ге­нев, без­ус­лов­но, по­нял – по­эт не сми­рил­ся со сво­ей уча­стью и го­то­вил­ся к ак­тив­ным дей­стви­ям.

Дру­зья не ог­ра­ни­чи­лись чте­ни­ем мис­ти­фи­ка­ции и от­пра­ви­лись на квар­ти­ру к Тур­ге­не­ву, что­бы ра­зо­брать­ся в до­ку­мен­тах по ис­то­рии Рос­сии, при­ве­зен­ных Тур­ге­не­вым из Фран­ции. Там они «за­бол­та­лись до 4-х ча­сов». Друг по­эта осо­бен­но гор­дил­ся важ­ны­ми ма­те­риа­ла­ми, до­бы­ты­ми им в ар­хи­ве Ми­ни­стер­ст­ва ино­стран­ных дел, где он «спи­сал поч­ти все, от­но­ся­щее­ся к Рос­сии, ...на­чи­ная с пер­вых сно­ше­ний ...с Фран­ци­ей пре­ж­де Пет­ра I — до пер­вых двух го­дов цар­ст­во­ва­ния им(пе­рат­ри­цы) Ел(иза­ве­ты) Петр(ов­ны)». Это со­ста­ви­ло око­ло «по­лу­пу­да» бу­маг, в ка­кой то ме­ре до­пол­няю­щих пуш­кин­ский ис­то­ри­че­ский труд.