Последняя мистификация Пушкина
Шрифт:
Сам поэт, перед тем, как пойти к Демуту, написал письмо П.А.Осиповой – своему близкому другу, матери тригорских барышень. В послании есть строки, вроде бы свидетельствующие об отказе поэта переселиться в деревню:
Лишь с большим сожалением вынужден я был отказаться от того, чтобы быть вашим соседом… и я все еще надеюсь не потерять этого места, которое предпочитаю многим другим (выделено мною – А.Л.)[291].
Вряд ли Пушкин соглашался с мыслью о потере Михайловского. Он затягивал переговоры с Павлищевым в надежде, что произойдет
Хотите знать, чего бы я хотел? Я желал бы, чтобы вы были владелицей Михайловского, а я - я оставил бы за собой усадьбу с садом и десятком дворовых. У меня большое желание приехать этой зимой ненадолго в Тригорское. Мы переговорим обо всем этом[292].
Стало быть, Пушкин собирался выехать из столицы, хотя бы ненадолго, но ведь не за порцией поэтического вдохновения, а как раз по делу?! Мысль продать большую часть имения для выплаты наследной доли брату и сестре, оставив за собой лишь усадьбу - вот то мероприятие, которое Пушкин задумал и собирался осуществить этой зимой. Осипова была первым кандидатом, но, вероятно, не единственным. О серьезности намерений поэта говорит тот факт, что он готов был везти с собой и Наталью Николаевну:
Жена благодарит вас за память. Не привезти ли мне вам ее? 293.
Вопрос возник не случайно - поэт давал понять своей знакомой, что речь идет о важном семейном решении, а заодно подталкивал к полушутливому, но необходимому выводу: хотите побыстрей увидеть первую красавицу Петербурга и мою жену – поспешите с положительным ответом! В противном случае Пушкину предстояло оставить Наталью Николаевну дома и сосредоточиться на поисках другого покупателя.
В это же день сестра Пушкина писала письмо к отцу Сергею Львовичу, где между прочим сообщала о слухах распространившихся в столице вокруг семьи брата:
Теперь, милый папа, отвечу вам по поводу новости, о которой вы мне сообщаете,— о том, что Катерина Гончарова выходит за барона д'Антеса, ныне Экерна. По словам г-жи Пашковой, которая пишет об этом своему брату, это вызывает удивление и в городе, и в свете. Удивляются не тому, что один из самых блестящих кавалергардов и самых модных кавалеров, имеющий семьдесят тысяч ренты, женится на мадемуазель Гончаровой — она не так уж дурна собой и получила довольно приличное воспитание, а тому, что ни для кого не была секретом его страсть к Натали. Я хорошо знала об этом, когда была в Петербурге, и часто подшучивала по этому поводу; так что, поверьте мне, в этом что-то сомнительное или просто недоразумение, и вполне может случиться, что женитьба эта не состоится.[294]
Ольга Сергеевна с братом не переписывалась, его мнения не знала, но принимая его сторону, она невольно приходила к мысли, что свадьба должна расстроиться. Сестра поэта пыталась объяснить ситуацию, но, похоже, что-то не договаривала. Ей страшно было даже помыслить, какие последствия повлечет за собой эта свадьба!
Но слухи уже достигли Варшавы. И в каком виде: общество возбужденно обсуждало тайну сватовства Дантеса! Сам брак, его условия ни у кого не вызывали вопросов, но свет явно не устраивало столь бесцветное
Примерно также размышлял и Андрей Карамзин, находящийся в Бадене. В письме к брату Александру, написанном между 15 и 17 декабря, он просил поздравить жениха и невесту и одновременно выражал недоумение:
Не могу прийти в себя от свадьбы, о которой мне сообщает Софи! И когда я думаю об этом, я, как Катрин Гончарова, спрашиваю себя, уж не сплю ли я или во всяком случае, не во сне ли Дантес совершил этот поступок; и если супружеское счастье есть нечто иное, чем сон, то я очень боюсь, что им никогда не удастся его обрести… Когда мне нечего делать и я курю свою трубку, потягивая кофий, я все время думаю об этом, но продвинулся не дальше, чем в первый день. Может быть, это было самоотвержение?[295]
Катастрофа ожидалась многими, только друзья поэта предпочитали гнать от себя тревожные мысли. Каждый из них по-своему догадывался, что происходит неладное, но разобщенность, непозволительная растерянность, мешали им собраться вместе и оценить события трезвым взглядом. Вяземский с особым пристрастием разбирал «интриги» поэта, Жуковский налаживал отношения Пушкина с царем, Тургенев успокаивался мыслью о семейной идиллии поэта, но заставить друг друга посмотреть на события отвлеченно, как это делали обыкновенные светские сплетницы, и сообща выступить на защиту друга, они не могли и не хотели - торжествовала ложная стыдливость и плохо скрываемая ревность друг друга к Пушкину. Даже Тургенев не избежал этого чувства. В его дневнике можно найти трагическую запись:
25 декабря. Был у Жук... Как нам неловко вместе! Но под конец стало легче[296].
Конечно, сказывалось и то, что Жуковский воспитывал цесаревича, а Тургенев находился в отставке и подвергался гонениям за осужденного брата. Но у них было много общего: «арзамасское» прошлое и отеческая любовь к Пушкину. Они могли предотвратить несчастие, убедив друг друга, что время для успокоения еще не настало. Ведь Тургенев замечал странности в поведении поэта и писал о них брату:
С тех пор (имеется в виду получение анонимки - А.Л.) он не мог успокоиться, хотя я никогда, иначе как вместе с его антагонистом, не примечал чувства его волновавшего[297].
От Жуковского Тургенев отправился на рождественскую службу в Зимний дворец, где, вероятно, присутствовали и Пушкин с женой - сохранилось приглашение на их имя из Придворной конторы[298]. Вечером друзья собрались у Карамзиных.
Часть разговора Тургенев записал на память: