Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

его при­вез­ли до­мой; же­на и се­ст­ра же­ны, Алек­сан­д­ри­на, бы­ли уже в бес­по­кой­ст­ве; но толь­ко од­на Алек­сан­д­ри­на зна­ла о пись­ме его к от­цу Ге­кер­на: он за­кри­чал твер­дым и силь­ным го­ло­сом, что­бы же­на не вхо­ди­ла в ка­би­нет его, где его по­ло­жи­ли, и ей ска­за­ли что он ра­нен в но­гу[646].

С Вя­зем­ским во­об­ще все вы­шло сквер­но. Ма­ло то­го, что он от­кро­вен­но врал. Врал, что на­зы­ва­ет­ся из люб­ви к пре­крас­но­му - ра­ди удоб­но­го слов­ца, за­нят­ной ис­то­рии, го­во­ря, что

До 7-го ча­са ве­че­ра я не знал ре­ши­тель­но ни­че­го о том, что про­изош­ло. Как толь­ко мне да­ли знать о слу­чив­шем­ся, я от­пра­вил­ся

к не­му и поч­ти не ос­тав­лял его квар­ти­ры до са­мой его смер­ти[647].

Так ли уж важ­но бы­ло со­об­щать ве­ли­ко­му кня­зю о вре­ме­ни при­ез­да к смерт­но­му од­ру по­эта? Ко­неч­но, важ­но. На­до бы­ло под­черк­нуть свое «не­ве­де­ние», свою не­при­ча­ст­ность к про­ти­во­прав­ным со­бы­ти­ям – за­тем и пи­сал ве­ли­ко­му кня­зю! А вот о пер­вой встре­че ра­нен­но­го по­та и же­ны он пред­по­чел вооб­ще умол­чать, использовав оригинальный ход, как бы во­об­ще ис­клю­чаю­щий На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну из дей­ст­вую­щих лиц дра­мы:

Пуш­кин стра­дал ужас­но, он пе­ре­но­сил стра­да­ния му­же­ст­вен­но, спо­кой­но и са­мо­от­вер­жен­но и вы­ска­зы­вал толь­ко од­но бес­по­кой­ст­во, как бы не ис­пу­гать же­ны. «Бед­ная жена, бед­ная же­на!» — вос­кли­цал он, ко­гда му­че­ния за­став­ля­ли его не­воль­но кри­чать»[648].

«Бед­ная же­на» - это все, что Вя­зем­ский по­зво­лил ска­зать по­сле ие­зу­ит­ски хит­ро­ум­но­го рас­су­ж­де­ния об от­но­ше­ни­ях На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны и Дан­те­са: «тут не бы­ло ни­че­го пре­ступ­но­го, но бы­ло мно­го не­по­сле­до­ва­тель­но­сти и бес­печ­но­сти». Бед­ная – в этом кон­тек­сте, уже не не­сча­ст­ная, как у Жу­ков­ско­го, а про­сто глу­пая же­на?!

А ведь Вя­зем­ский пре­крас­но знал, что ме­ж­ду суп­ру­га­ми про­изош­ло тес­ное, во всех от­но­ше­ни­ях важ­ное, до­ве­ри­тель­ное об­ще­ние. Во вся­ком слу­чае, в его пер­вом лич­ном пись­ме к А.Я.Бул­га­ко­ву опи­са­ние это­го со­бы­тия сов­па­да­ет с вос­по­ми­на­ния­ми Дан­за­са:

Ви­жу из твое­го ны­неш­не­го пись­ма и из тво­их впе­чат­ле­ний, что Тур­ге­нев пе­ре­дал те­бе не­пол­ный от­чет о по­след­них днях Пуш­ки­на. Впро­чем, оно и не мог­ло быть ина­че: Тур­ге­нев не был без­от­луч­но при нем днем и но­чью по­доб­но мне[649], Жу­ков­ско­му, Ви­ель­гор­ско­му. По­ста­ра­юсь по­пол­нить рас­сказ его.

Пер­вые сло­ва его же­не, ко­гда вне­сли его в ком­на­ту ра­нен­но­го и по­ло­жи­ли на ди­ван, бы­ли сле­дую­щие: «Как я сча­ст­лив! Я еще жив, и ты воз­ле ме­ня! Будь по­кой­на! Ты не ви­но­ва­та; я знаю, что ты не ви­но­ва­та». Ме­ж­ду тем, он скрыл от нее опас­ность ра­ны сво­ей, ко­то­рую док­тор, по тре­бо­ва­нию его, от­кро­вен­но объ­я­вил ему смер­тель­ною…

Же­ну при­зы­вал он час­то, но не по­зво­лял ей быть без­от­луч­но при се­бе, по­то­му что боял­ся в стра­да­ни­ях сво­их из­ме­нить се­бе, уве­рял ее, что ра­нен в но­гу, и док­то­ра, по тре­бо­ва­нию его, в том же удо­сто­ве­ря­ли. Ко­гда му­чи­тель­ная боль вы­ры­ва­ла не­воль­но кри­ки из гру­ди его, от ко­то­рых он по воз­мож­но­сти удер­жи­вал­ся, за­жи­мая рот свой, он все­гда при­бав­лял: «Бед­ная же­на! Бед­ная же­на!» и по­сы­лал док­то­ров ус­по­каи­вать ее[650].

И ни­ка­ко­го об­мо­ро­ка! Фра­за же «бед­ная же­на!» зву­чит из уст са­мо­го по­эта в оп­ре­де­лен­ном кон­тек­сте, ис­клю­чаю­щем вся­кую дву­смыс­лен­ность. По­че­му дру­зья по­эта, по­вто­ряя за ним это вы­ра­же­ние, ре­ши­ли опус­тить ссыл­ку на источ­ник – труд­но ска­зать?!

А как от­кро­вен­но и на­вяз­чи­во Вя­зем­ский стре­мил­ся за­нять ме­сто пер­во­го сви­де­те­ля, по­ве­рен­но­го и ду­ше­при­каз­чи­ка Пуш­ки­на! Так обыч­но по­сту­па­ет че­ло­век, чья

со­весть не со­всем чис­та. Ему до­сад­но бы­ло, что не он пер­вым ока­зал­ся у смер­тель­но­го од­ра по­эта. И здесь слу­чай сыг­рал свою про­ви­ден­ци­аль­ную роль. Ме­сто глав­но­го сви­де­те­ля и ду­ше­при­каз­чи­ка за­нял че­ло­век, ко­то­ро­го по­эт сам вы­брал из ближ­не­го кру­га - Петр Алек­сан­д­ро­вич Плет­нев. На­пом­ним, что не­за­дол­го до ги­бе­ли, имен­но, у не­го Пуш­кин «вы­тре­бо­вал обеща­ние, что он на­пи­шет свои ме­муа­ры». За этим че­ло­ве­ком не на­до бы­ло по­сы­лать - он сам явил­ся. Явил­ся по зо­ву серд­ца.

Вспо­ми­ная, как это про­изош­ло, Плет­нев пи­сал П.А.Зу­бо­ву:

Вы, ко­неч­но, не за­бы­ли, что ду­эль его бы­ла в сре­ду. Это день, в ко­то­рый он обык­но­вен­но яв­лял­ся у ме­ня. В ро­ко­вую сре­ду я по ка­ко­му-то пред­чув­ст­вию сам за­ехал за ним, воз­вра­ща­ясь до­мой с Ва­силь­ев­ско­го ост­ро­ва. За ми­ну­ту до ме­ня вне­сли ра­не­но­го. В этот ве­чер ему тя­же­ло бы­ло при­нять ме­ня к се­бе, где он все на се­бе дол­жен был пе­ре­ме­нять и му­чил­ся. Я ос­та­вал­ся у его же­ны[651].

На по­яв­ле­ние Плет­не­ва у Пуш­ки­на ма­ло кто об­ра­ща­ет вни­ма­ние. Ну, за­ез­жал, го­во­рят, что­бы увез­ти по­эта на свой ли­те­ра­тур­ный ве­чер, а то что, имен­но, он был од­ним из пер­вых сви­де­те­лей воз­вра­ще­ния по­эта до­мой, а за­тем и дру­гих со­бы­тий, про­ис­хо­дя­щих в до­ме по­эта, об этом охот­но за­бы­ва­ют.

Плет­нев как бы ук­рыл­ся в те­ни. Ли­те­ра­тор, пе­да­гог, из­да­тель и друг по­эта, че­ло­век, ко­то­ро­му был по­свя­щен «Ев­ге­ний Оне­гин», он не ос­та­вил ни­ка­ких про­стран­ных вос­по­ми­на­ний, хо­тя мог и, как мы зна­ем, обя­зан был на­пи­сать свой рас­сказ о по­след­них го­дах жиз­ни по­эта. И бу­ду­чи че­ст­ным че­ло­ве­ком, он объ­яс­нил при­чи­ну этой не­ре­ши­тель­но­сти, но раз­ве кто-ни­будь го­тов был его ус­лы­шать? 3 де­каб­ря 1847г. Плет­нев пи­сал Гро­ту:

Не от­то­го де­ло пор­тит­ся, что мно­го пло­хих ис­то­ри­ков, а от­то­го, что это са­мое де­ло пре­вы­ша­ет ес­те­ст­вен­ные спо­со­бы на­ши к его не­уко­риз­нен­но­му ис­пол­не­нию. По­доб­ная мысль сжи­ма­ет мое серд­це уже во вто­рой раз в жиз­ни. В пер­вый раз это бы­ло, ко­гда я про­чи­тал из­вест­ную пре­крас­ную ста­тью Жу­ков­ско­го под на­зва­ни­ем «По­след­ние ми­ну­ты Пуш­ки­на». Я был сви­де­тель этих по­след­них ми­нут по­эта. Не­сколь­ко дней они бы­ли в по­ряд­ке и яс­но­сти у ме­ня на серд­це. Ко­гда я про­чи­тал Жу­ков­ско­го, я по­ра­жен был сбив­чи­во­стью и не­точ­но­стью его рас­ска­за. То­гда-то я по­ду­мал в пер­вый раз: так вот что зна­чит на­ша ис­то­рия. Ес­ли бы я вы­ше о се­бе ду­мал, я то­гда же мог бы хоть для се­бя сде­лать пе­ре­ме­ны в этой ста­тье. Но вре­мя уш­ло. У ме­ня са­мо­го по­тем­не­ло и сби­лось в го­ло­ве все, ка­зав­шее­ся ок­реп­шим на­ве­ки.

По­сле та­ко­го рас­су­ж­де­ния ста­но­вит­ся как-то не­лов­ко про­дол­жать соб­ст­вен­ное рас­сле­до­ва­ние ду­эль­ной ис­то­рии. И по­нят­но, по­че­му ис­сле­до­ва­те­ли ста­ра­лись не вспо­ми­нать о Плет­не­ве: ведь кро­ме рас­су­ж­де­ний о не­со­вер­шен­ст­ве че­ло­ве­че­ской при­ро­ды, он под­вер­гал со­мне­нию ста­тью Жу­ков­ско­го - глав­ный ис­точ­ник на­ших се­го­дняш­них пред­став­ле­ний о ду­эли.

Ко­неч­но, Пуш­кин вы­де­лил Плет­не­ва не толь­ко за скром­ность, но и за точ­ность на­блю­де­ний и ува­же­ние к ис­ти­не. Друг по­эта не де­лал умо­зри­тель­ных обоб­ще­ний на ма­нер Вя­зем­ско­го, но его от­дель­ные, ост­рые за­ме­ча­ния рас­кры­ва­ли глу­би­ну пуш­кин­ско­го ми­ро­воззрения с по­ра­зи­тель­ной точ­но­стью: