Последствия неустранимы
Шрифт:
– Мне надо видеть Ивана Стрункина.
Только после этого мужчина нехотя положил ложку на стол. Мутноватые глаза его недобро блеснули:
– Ну, я Иван Стрункин. Забирать явился?..
– Нет, пришел поговорить.
– Бери стул, садись. Водку пить будешь?
– Спасибо, не пью.
– Во чудак ненормальный... Ну и не пей - мне больше достанется.
– По-моему, вам и так уже достаточно.
– Чего?.. Хочешь, по спору еще поллитряк уговорю и тары-бары с тобой буду вести хоть бы хны?..
– Стрункин, набычась, уставился нетрезвыми глазами на Голубева.
– Родная
Голубев сел на стул у буфета:
– Представляю. Затем и пришел, чтобы узнать, что у вас с женой произошло.
– Рога, паскудница, мне настроила, а я так ее боднул, что третий день неизвестно, где живет и чем питается.
– Избили?
– Не успел. Драпанула, как тренированная физкультурница.
– Стрункин, туго соображая, наморщил лоб.
– Небось хочешь объяснение с меня взять за рукоприкладство? Такового не было. Из амбиции я натрепался мужикам, будто вилкой пырнул Тоську. Открыто сказать, намерение такое имел, но это еще не основание для привлечения к ответственности... Меня, друг милый, голой рукой не возьмешь! Я законы знаю...
– Хотелось бы уточнить подробности вашей ссоры, - миролюбиво сказал Слава.
– Подробностей я не видал.
– Стрункин скрежетнул зубами, зажмурился и стукнул себя кулаком по лбу.
– Всю жизнь стараюсь ради семьи, а Тоська с жиру забесилась, с начальником своим любовные шашни завела...
– С Головчанским?
– Ну а с кем больше?! Между прочим, мной уже составлено заявление прокурору. Хочешь, дам почитать?
– Давайте.
Стрункин протянул руку к буфету, выдвинул ящик и достал оттуда ученическую тетрадку. Подавая ее Голубеву, строго предупредил:
– Не вздумай порвать. Второй раз я так складно не напишу.
Слава перевернул тетрадную обложку и стал читать написанное, похоже, нетрезвой рукой:
"Уважаемый товарищ прокурор! Обращается к вам железнодорожный передовик труда Иван Тимофеевич Стрункин. Под такой фамилией и инициалами я числюсь в паспорте. Кто я на самом деле, сказать невозможно, потому что рождение мое состоялось в суровом 1941 году на временно оккупированной территории, вблизи г. Бреста, и родители мои погибли. Подобрали меня неизвестные люди и перекинули через линию фронта в детский дом-интернат. Здесь, в интернате, присвоили мне фамилию "Стрункин" ввиду того, что пальтишко мое было подпоясано струной от гитары. Инициалы же свои я получил от Ивана Тимофеевича - директора интерната. Год рождения определили врачи. Возможно, 1941-й они взяли с потолка, но дело не в этом, а в следующем. Моя жена Таисия Викторовна Стрункина, имея возраст на 7 лет моложе меня и работая нормировщицей в районной ПМК Сельстрой, вступила, так сказать, в незаконную - сами понимаете, в какую, - связь с начальником этой организации гр-ном Головчанским, инициалы которого не хочу писать, так как он их не заслуживает.
Дело было так. Ночью, в прошлую пятницу, точнее, рано утром в субботу, вернувшись домой из очередной служебной поездки, я застал Таисию с хахалем Головчанским, и они долго не открывали мне дверь моего собственного дома. Когда дверь открылась, я увидал следующее: в доме накурено - хоть топор вешай; окно в спальне распахнуто настежь, хотя на улице полоскался проливной дождик;
На мое категорическое требование - объяснить возникшее недоразумение - Таисия начала выступать, как дошкольница. Само понятно, такое детское объяснение вполне взрослых поступков вызвало у меня негодование, заметив которое Таисия, во избежание неизбежного конфликта с последующим нанесением телесных повреждений, как была в летнем платье и домашних галошах на босу ногу, пулей вылетела в раскрытое окно и скрылась в неизвестном направлении. Интересно представить: а если бы такая комедия произошла в многоэтажке да еще, примерно, на девятом этаже?.. Дорого обошелся бы Таисии этот полет! Только одни галоши, по всей видимости, сохранили бы свою первоначальную форму.
Теперь, возможно, вас заинтересует, ради чего я вам пишу? Факт, дескать, состоялся. Ответ - в следующем:
1) прошу обязать милицию срочно найти скрывающуюся от заслуженного возмездия Таисию и, чтобы отбить у нее охотку к любовному озорству, посадить хотя бы на пару суток;
2) в целях профилактики пригласите к себе гра-на Головчанского и познакомьте его с Уголовным кодексом РСФСР. Пусть задумается над той злободневной проблемой, что Таисия не только моя жена, но и его подчиненная. А за принуждение к озорству подчиненной по службе женщины прокурор при желании вполне может припаять любому начальнику статью кодекса, где черным по белому определено лишение свободы на срок до трех лет. Интересно, как Головчанскому понравится такое кино?..
Ответ надеюсь получить от вас в сроки, которые указаны в статье "Работа с письмами трудящихся", напечатанной в журнале "Человек и закон", который я выписываю и прочитываю от корки до корки. Таким образом, кое в каких юридических вопросах кумекаю основательно. А если где-то пишу слова не так, как надо, то это вызвано тем, что свою производственную программу на трудовой вахте мне приходится выполнять руками, а не головой. К сему Иван Тимофеевич Стрункин".
Едва Слава Голубев дочитал последнюю страницу "заявления", пристально наблюдавший за ним Стрункин спросил:
– Ну как?.. Хлестко написано?
– Да, - согласился Слава.
– Одно непонятно: видели вы Головчанского в своем доме или нет?
Стрункин, протянув руку к тетрадке, обиделся:
– Дай сюда. Ни гвоздя ты не понял! Тут же ясно указано: окно в спальне было раскрытое. Задумайся, что из этого факта вытекает?.. Головчанский, опасаясь телесных повреждений, вместо двери выскочил через окно. Это ж козе понятно!
– С таким же успехом через окно могли выскочить Иванов, Сидоров, Петров...
– Примеры из грамматики насчет русских фамилий без тебя знаю, мрачно отрубил Стрункин.
– К моему заявлению, если хочешь знать, серьезная преамбула имеется...
Стараясь не задеть самолюбия Ивана Тимофеевича, Голубев принялся выяснять содержание "преамбулы". Стрункин потянулся было к бутылке, однако Слава остановил его - мол, серьезные дела надо решать по-серьезному, без выпивки. Иван Тимофеевич недолго похмурился, заткнул недопитую бутылку корочкой хлеба и, поглядывая на Голубева исподлобья, стал рассказывать.