Потерянный экипаж
Шрифт:
Июнь сорок первого года застал дивизию, где служил Кандыба-младший, в двадцати километрах от новой государственной границы на западе.
Кандыба ночевал не в своем подразделении, а вместе с товарищами по дивизионному ансамблю, в помещении городского Дома культуры: на воскресенье назначался большой концерт для местного населения.
Первые бомбы обрушились на городок в пятом часу утра. «Артистам» приказали немедленно отправляться в свои части. Но пока Кандыба добрался до расположения батальона, того на месте уже не оказалось. Вдобавок прошел слух, что прорвались немецкие танки. Кандыба выбежал на шоссе, прицепился к первому попавшемуся грузовику, принадлежавшему, как потом выяснилось, службе дивизионного тыла, и с этим грузовиком помчался на восток.
Через сорок километров грузовик остановили, завернули, а всех посторонних построили, дали им в руки лопаты и приказали рыть окопы.
Кандыба рыл, а сам оглядывался, прислушивался и оглядывался…
Два часа спустя, во время налета немецких бомбардировщиков, он бросил лопату и махнул в лес…
Три дня спустя его снова остановил какой-то грязный, охрипший, небритый лейтенант, сунул Кандыбе под нос пистолет, покрыл его трехэтажным матом и заставил встать в строй таких же грязных и злых, как лейтенант, солдат.
— Учти, побежишь — пристрелю, — ровно сказал мрачный сосед Петро с забинтованной головой. И Кандыба-младший понял: застрелит.
Еще через два дня лейтенант вывел бойцов в расположение какой-то части. Лейтенанта встретил молодой генерал, выслушал рапорт и, обняв грязного, ободранного командира, крепко расцеловал перед строем в худые, небритые щеки.
Потом генерал обошел строй и пожал руки всем бойцам. Боец с забинтованной головой улыбался и плакал. Кандыба-младший тоже волновался: вдруг генерал прочтет его тайные мысли?..
Вместе с новой своей частью Кандыба зашагал на восток, прорываться из окружения. Так в те дни, не умея воевать в тылу противника, делали почти все, кто еще хотел драться.
Вскоре часть приняла неравный бой. Большей группе солдат и офицеров удалось прорваться и выйти к своим. Кандыба остался за линией фронта: он не поднялся в решительную атаку…
В первом же селе он выпросил гражданскую одежду и, выждав, пока гул сражений откатится, начал пробираться к Киеву.
Он шел сожженными полями, разграбленными селами, по шляхам, обочь которых валялись сотни неубранных, разлагающихся трупов, искореженные автомашины и разбитые орудия. Сгоревшие танки задирали к небу поврежденные орудия.
А Кандыбу тошнило от зловония и животного ужаса. Ведь это он мог бы валяться тут, на обочине, и это его лицо кишело бы зелеными мухами… И он считал, что опять поступил умнесенько, бросив винтовку: большевикам и Советам конец, против германской армии им не выстоять, только дураки станут помирать за ихний коммунизм.
Темной октябрьской ночью, в дождь и ветер, постучался Петро в дверь отчего дома. Открыли не сразу. И прежде чем обрадоваться сыну, испуганно спросили:
— Откуда? Зачем?
Ответ Петро успокоил родителей. Кандыба-старший тоже полагал, что немец — сила и попусту рисковать башкой не след. Конечно, неизвестно, как там дела повернутся, всю Россию германцу не покорить, но пока суд да справа, и при немце жить можно. Вон уже торговлю и частное предпринцмательство разрешили. Ну и расчудесно! А потом, может, и немца прогонят, и большевиков не пустят, и настанет не жизнь, а самый заправский рай!
На ночном семейном совете решили: соседям говорить, что Петро был контужен, отстал от своих, вот и пришел к родной хате. А самому Петро на улицу пока не соваться, отсидеться. Время покажет, как поступить…
Кандыба-младший неделю высиживал в задних комнатках отцовского дома, жадно выслушивая новости, приносимые отцом и матерью с базара, где они открыли ларек по скупке ношеного платья. Новости успокаивали: немец прет, уже к Москве подошел, Гитлер объявил, что 7 ноября примет парад своих войск на Красной площади, Советам конец. Не оправиться им. Шутка сказать, половину России германец за пять месяцев отхватил! Когда такое бывало? Даже при покойном дураке Николашке, в прошлую мировую, и то врага так далеко не пускали. Белоруссия потеряна, Украина потеряна, Крым потерян, заводы самые большие либо разбиты, либо где-то на колесах «эвакуируются», хлеба не будет — с чем воевать? Кулаками, на голодное брюхо?
— Я так полагаю, батя, надоть мне из подполья вылезать! — заявил Петро отцу. — Чего сидеть? Самое время на дорогу выходить!
Отец не возражал, и Петро начал помогать ему: наладился ездить в ближние села, скупать зерно и муку, выменивать их на керосин и на вещички. Пропуск Кандыба-старший в комендатуре выхлопотал.
Однажды, вернувшись из поездки с двумя мешками крупчатки, Петро никого дома не застал. Ему понадобились дрова. Взяв топор, он отправился в сараюшку. И там, в сараюшке, увидел девушку-еврейку — испуганное, затравленное существо, сжавшееся в комок при виде парня.
— Ты кто? — испуганно спросил Кандыба. — Ты чего? Зачем?
— Тише! — взмолилась девушка. — Ваш отец… Он разрешил… Меня убьют… Тише!..
— Батя разрешил? — не поверил Петро.
Но оказалось, старый Кандыба действительно разрешил еврейке отсиживаться в их сарае, даже пищу ей носил.
— Мало ли что, парень! — сказал Кандыба-старший. — Неизвестно, как судьба повернется. Может, еще и красные вернутся… А я против жидов ничего такого не имею. Народ и народ. Пусть живет. Ты только молчи.
Петро не осмелился возражать отцу. Раза два он и сам снес девушке миску с едой.
Девушка была чернокоса и черноглаза. Она благодарно улыбалась Кандыбе и хорошела от дружелюбной улыбки.
«Все равно ей погибать…» — пакостно думал Петро.
Выбрав день, когда все ушли из дому, он прокрался в сараюшку и запер за собой дверь.
— Только скажи отцу — увидишь, что будет! — пообещал он рыдающей девушке, прежде чем выйти из сарая.
Но она сказала.
Кандыба-старший вошел в дом тяжело, сбросил полушубок, надвинулся на Петро и ударом в ухо сшиб парня с табуретки.