Повести и рассказы

Дудинцев Владимир Дмитриевич

Старик стоял у полыхающей ванны, между двумя холмами шихты, синий, сухонький и сутулый. Силясь перекричать трубный звон электродов, опущенных в жидкий металл, он тыкал голой, без рукавицы, рукой прямо в огонь. Двое рабочих лопатами бросали в ванну шихту. Василий сразу понял — дело у мастера не ладилось.

— Кидай, — крикнул ему старик. — Да не туда-а, слепая! — запел он со злой болью и даже отошел в сторону, чтобы успокоиться. — Вот сюда и сюда кидай!

Они целый час заваливали ванну известью и коксиком. Василий видел,

что и у соседей, у второй печи, идет такая же работа, видел их худощавого бригадира, который в очках был похож на длинного летчика. Так же, как Степан Абакумович, он, не боясь огня, указывал рукой в ванну.

Ярко-голубая каша металла уже заполняла всю ванну, когда Степан Абакумович крикнул:

— Хватит, черти! Раскидались! — И, достав табак, словно удивляясь, с одобрением посмотрел на свою бригаду, приговаривая: — Вот черти! Ну и черти!

«Черти», улыбаясь, отошли к перилам площадки, закурили, вытирая мокрые темные лица. Их было четверо.

— Вот у нас старик! — во все горло крикнул Василию коротыш-подручный в просторной брезентовой робе до колен. — Попал к нему, значит мастером будешь!

Этого горластого парня звали Тимофеем. Он закурил и, широко расставив ноги, весело закричал, что печь — дело простое, что он сам месяц как из колхоза приехал.

Мимо них быстро и легко прошел молоденький бригадир соседней печи, держа рукавицы под мышкой.

— Это Илько. Его наш старик учил! — шепот Тимофея, неожиданно тихий, у самого уха, отозвался в груди Василия тупым долгожданным толчком. Он удивился и побледнел раньше, чем понял, в чем дело. «Чепуха, чепуха», — сказал он себе, ведя взглядом вслед Илье.

А Тимофей все шептал, доказывая:

— Я тебе говорю! Когда он работает, даже из транспортного цеха приходят смотреть. Счетоводы приходят! Ничего не понимают, а приходят!

Илья даже и не знал, что вот стоят здесь Василий и Тимофей и смотрят на него во все глаза. Даже и не взглянул на них, подошел прямо к Степану Абакумовичу. Рабочие обступили двух мастеров. Илько что-то сказал, нагнулся к Степану Абакумовичу, улыбнулся худощавым, в грязных подтеках, лицом. Сзади него сдержанно засмеялись. А Степан Абакумович солидно налег спиной на перила, сощурил глаза и не спеша заговорил о козле, о том, что печь его — старая, теряет много тепла и металл у стенок густеет, козлится.

— В воздух все гоните, дядя! — закричал Илько сквозь звон печей. — Только поэтому! На первой печи можно еще работать!

Тогда Степан Абакумович ткнул его в грудь трубкой и резонно заметил:

— Ты не кричи, — и даже закрыл глаза, ожидая, пока все успокоятся. — Ты не пробовал на старой печи температуру держать? То-то и оно. Попробуй, тогда узнаешь.

— Я возьму вашу печь и дам тонну! — закричал Илько и посмотрел на своих ребят: — Дадим тонну? Думаете, не дадим? Где инженер? Товарищ Селезнева! — он выбежал из круга. — Идите к нам скорей!

Подошла

маленькая полная женщина в оттопыренном комбинезоне, узко перехваченном в поясе. Она смело протолкалась в круг рабочих и сразу успокоила всех ясной домашней улыбкой.

— Позвали женщину спорщиков мирить? Кто же тут спорит? — Селезнева весело оглянулась, задев каждого спокойным, милым взглядом. — Опять Илько со Степаном Абакумовичем?

— Да, да, товарищ Селезнева. Спорим! — сказал Илько, наклоняясь к ней. — Можно с первой печи тонну снять?

— Идеально — тонна двести. Но первая печь — это же старушка!

— Меняемся? — предложил Илько.

— «Меняемся!» — Степан Абакумович усмехнулся и стал едко смотреть в сторону, постукивая носком сапога. — «Меняемся!» Это тебе не зажигалка! — он рассердился и, вытянув голову вперед, пошел к своей печи.

Илько в два шага нагнал его.

— Честное слово! Дам тонну! Степан Абакумович!

— Ну что, ну что, ну что прилип? — старик остановился. — Тебе же сказали старая. Бери! Забирай ее совсем! Был на первом месте — съедешь на последнее. И бригаду всю утянешь за собой. Бери!

Через две недели Степан Абакумович принял вторую печь — Илько настоял на своем! В первую же ночь старик дал на новой печи рекордную плавку — девятьсот двадцать килограммов. Он сам завалил печь шихтой и все три часа ходил вокруг ванны, не выпуская лопаты из рук. Степан Абакумович был сердит, охрип, колючим басом он покрикивал через плечо на рабочих.

Выпустив первую плавку, он сам взвесил слиток и, оставив у печи маленького Тимофея, приседая на слабых ногах, побежал вниз смотреть плавку Ильи.

Он немного опоздал. Илья уже выпустил металл и теперь стоял перед сияющей изложницей, словно у изголовья больного, неподвижный и прямой: очки на лбу, темные глаза, околдованные умирающим в изложнице огнем, остановились. Старик определил на глаз: «Не больше семисот».

Вот когда остыл весь мстительный задор Степана Абакумовича. Он несколько раз взглянул на Илью снизу вверх, но так ничего и не сказал, не решился.

В этот момент на лесенке показался Василий. В последние дни он словно влюбился в Илью — бледный, ходил за ним и присматривался. Было похоже, что он догадался кое о чем, хотя Поля ничего не сказала ему тогда, при встрече, и Степан Абакумович честно хранил ее тайну.

Василий остановился, повел глазами на Илью.

— Все по местам! — резко крикнул ему старик.

Но и этот тревожный, горький крик Илью не пробудил. Он не заметил и рабочих, которые подошли, чтобы укатить изложницу. Не взглянув на Степана Абакумовича, он повернулся, стал подниматься по лесенке. И старик, разводя руками, пошел за ним. «Черт, — подумал он. — Вот так всегда у мужиков. Ни понять, ни утешить. Ни понять, ни слова доброго сказать не умеем!»

Илько остановился у своей печи, присел на корточки и замер, не сводя глаз с электродов.