Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
– Ваше императорское высочество! – сказал Ломоносов, низко кланяясь и кряхтя. – Двадцать лет обращался я в науках со всяким возможным рачением и в них приобрел столь великое значение, что, по свидетельству многих академий, ими знатную славу Отечеству принес во всем ученом свете. Ныне повергаю к вашим стопам последнее мое творение. Наука должна не меньше стараться о действительной пользе обществу, нежели о теоретических рассуждениях. Особенно
И он подал генерал-адмиралу тетрадь в сафьяновом с золотом переплете.
Павел выпустил из рук кораблик, взял тетрадь и задумчиво посмотрел на Ломоносова голубыми глазами. Это был краснощекий курносый «фарфоровый мальчик», как писала о нем Гримму* Екатерина. Потом он сделал пол-оборота, оперся рукою на эфес маленькой шпаги и передал рукопись Панину.
– Его высочество, – сказал Панин, – приказать соизволил адмиралтейств-коллегии со всем тщанием прожект сей рассмотреть и о резолюции своей ему доложить немедля. – Любезно улыбнувшись и переменив тон, Панин спросил: – Как изволите здравствовать, Михаил Васильевич? Слыхал я, что великие труды подорвали здоровье ваше. Впрочем, обилие болезней через ослабление натуры в наш век происходит. Взять хотя бы графа Толстого – и посейчас болеет через постную пищу и геморроидальные колики. Наука же до сих пор наш короткий век продлить не может.
Ломоносов начал сердиться, заговорил:
– Обманщик, грабитель несправедливый, мздоимец и вор прощения не сыщет, хотя бы он вместо обыкновенной пищи семь недель ел щепы, кирпич, мочалу, уголье и большую часть того времени вместо земных поклонов на голове простоял. Что же касаемо продления жизни, то Эразм Роттердамский* давно доказал, что каждый человек имеет токмо один способ удлинить жизнь свою – не тратить времени по-пустому.
И, кряхтя и кланяясь низко, стал пятиться.
Никита Иванович улыбнулся и вполголоса сказал, как будто себе на память:
– Велик, умен, но предерзок и через сие нелюбим.
…По указу Петра I адмиралтейств-коллегия состояла из флаг-офицеров* и капитан-командоров, «кои выбираются из старых или увечных, которые мало удобные уже к службе воинской». Капитан-командоры, много лет плававшие по разным морям и через «бесчисленные баталии увечные», обычно заседали шумно и редко приходили к согласию.
И на этот раз мнения их разделились. «Сие вояж безнадежный», – говорили одни. «Дабы выяснить, каковые на Шпицбергене течения, льды и ветры, надобно туды плыть», – говорили другие. «Незачем туды плыть, поелику на Севере множество знатных мореходцев-поморов имеется и оные поморы все норвецкие земли и острова в совершенстве знают, и для того надо тех поморов сюда вызвать!» – кричали третьи, стуча длинными трубками о круглый конференц-стол.
Третьи одолели, и послано было повеление: «Четырех особливо знатных поморов-мореходцев немедля доставить в Санкт-Петербург в адмиралтейств-коллегию».
…Тело было немощно, слабело и жаждало покоя. Тело было в язвах, мучило ломотой в суставах и бессонницами, но дух был по-прежнему беспокоен и неистов и звал к бою.
Несмотря на смерть Петра III и воцарение Екатерины II, иноземцы по-прежнему правили Академией наук, а главный покровитель в прошлом «всех Шумахеровых злодейств» Теплов стал кабинет-секретарем самой императрицы.
Но Ломоносов был не только неистов, но и хитер и знал себе цену.
И теперь он решил вызвать на поединок саму императрицу.
Он написал прошение об отставке, ссылаясь на болезнь и прося чин действительного статского советника и пожизненную пенсию в размере жалованья.
Екатерина, осыпавшая наградами всех приближенных, терпеть не могла первого русского академика за его самостоятельный характер и даже последнюю просьбу его решила удовлетворить только наполовину. Находясь в Москве, написала Сенату: «Коллежского советника Михайлу Ломоносова всемилостивейше пожаловали мы в статские советники и вечною от службы отставкою с половинным по смерть его жалованьем».
Наутро после очередного «всеподданнейшего» доклада Никита Иванович Панин задержался в дверях.
– Не забыл ли ты чего, Никита Иванович? – спросила любезно императрица.
– Я хотел сказать вашему величеству, что нельзя Ломоносова отставлять от академии, ибо он сам есть русская академия. Через такой абшид* великое ущемление славе вашего величества во всем ученом мире произойти может. Граф Михаил Илларионович Воронцов того же о сем со мной мнения.
Екатерина вспыхнула, кивком отпустила Панина, потом задумалась… и отступила.
«Если указ о Ломоносова отставке еще не послан из Сената в Петербург, то сейчас же его ко мне обратно прислать!» – написала она, и фельдъегерь, погоняя коня, помчался в Сенат.
В декабре этого же года императрица произвела Ломоносова в статские советники с увеличением жалованья.
А Ломоносов обдумывал все «Шумахеровых наследников злодейства» и искал случая.
Случай выпал в следующем году.
Все средства Ломоносова ушли на фабрику бисера и цветного стекла, на выделку мозаики. Но бисера выработано было всего один пуд, а голубые и синие бокалы и штофы для вина можно было найти только в его собственном доме. О мозаике же его давний неприятель Тредиаковский написал в «Пчеле» статью, что мозаика была изобретена еще в Древней Греции, где «токмо для выстилания полов употреблялась», и что «живопись, производимая малеванием, куда превосходнее мозаичной. Ибо невозможно подражать совершенно камешками и стеклышками всем красотам и приятностям, изображенным от искусства кисточкой».
И хотя Ломоносов был избран почетным членом Академии художеств, как «открывший к славе России толь редкое еще в свете мозаическое художество», происки недоброжелателей не прекращались.
Сенат требовал вернуть шесть тысяч рублей, данных на фабрику. А между тем именно теперь Ломоносов закончил после многолетних трудов, большую мозаическую картину «Полтавская баталия». Она была в три сажени длиной, в две шириной и весом в 130 пудов; надлежало ее поставить над могилой Петра в Петропавловском соборе.
Дух Великого Петра все еще веял над столицей империи. О Петре говорили до сих пор, словно о живом. Именем его прикрывалась Елизавета, ведя гвардию на захват престола. На него пытался ссылаться Петр III, издавая свои сумасбродные приказы. В ночь переворота петровские порядки обещала вернуть Екатерина.
И никто не мог сказать, даже Сенат, возможно или нет над могилой Великого Петра водрузить такое изображение.
Решить это могла только сама императрица.
И вот свершилось. Она приехала к нему, к Ломоносову. Из кабинета он повел гостей к небольшому зданию в саду, где хранилась «Полтавская баталия».