Повести
Шрифт:
117
Особенно когда узнал, что после летних успехов немец неожиданно застрял под Москвой, и, несмотря на
то, что трубили, будто большевистская столица со дня на день падет, Рыбак думал: наверно, еще
подержится. Москва не Корчевка, защитить ее, пожалуй, сыщется сила.
А тут объявились дружки, такие же, как он, окруженцы - кто выздоровев от ран, кто просто
оправившись по хуторам и селам от первого шока разгрома, - начали сходиться, договариваться,
повытаскивали припрятанное оружие. Решили: надо подаваться в лес, сколько можно сидеть по
крестьянским закуткам возле добросердечных молодок, нерасписанных и невенчанных деревенских жен.
И пошли.
Невеселым было его прощание с Корчевкой. Правда, он не стал, как другие, обманывать или, еще
хуже, уходить тайком - объяснил все как было, и, к удивлению, его поняли, не обиделись и не
отговаривали. Зоська, правда, всплакнула, а дядька Ахрем сказал: «Раз надо - так надо: дело военное».
И он, и тетка Гануля собрали его как сына, которого у них не было. Рыбак пообещал давать знать о себе
и наведываться при случае. Однажды и наведался, в конце осени, а потом стало далеко - а главное, не
тянуло: наверно, отвык, что ли? А может, не было того, что привораживает всерьез и надолго, а так -
появилось, перегорело и отошло. И он о том не жалел, собой был доволен - не обманывал, не лгал,
поступил честно и открыто. Пусть люди судят как знают, его же совесть перед Зосей была почти чистой.
Он не любил причинять людям зло - обижать невзначай или с умыслом, не терпел, когда на него
таили обиду. В армии, правда, трудно было обойтись без того - случалось, и взыскивал, но старался,
чтобы все выглядело по-хорошему, ради пользы службы. Теперь злой, измученный простудой Сотников
упрекнул его в том, что отпустил, не наказал старосту, но Рыбаку стало противно наказывать - черт с
ним, пусть живет. Конечно, к врагу следовало относиться без всякой жалости, но тут получилось так, что
очень уж мирным, по-крестьянски знакомым показался ему этот Петр. Если что, пусть его накажут
другие.
В избе, пока шел неприятный разговор, у Рыбака еще было какое-то желание проучить старосту, по
потом, когда занялись овцой, это его желание постепенно исчезло. В сарае мирно и буднично пахло
сеном, навозом, скотом, три овцы испуганно кидались из угла в угол: одну, с белым пятнышком на лбу,
Петр словчился удержать за шерсть, и тогда он ловко и сильно обхватил ее шею, почувствовав какую-то
полузабытую радость добычи. Потом, пока он держал, а хозяин резал ей горло и овца билась на соломе,
в которую стекал ручеек парной крови, в его чувствах возникло памятное с детства ощущение пугливой
радости, когда в конце осени отец вот так же резал одну или две овцы сразу, и он, будучи подростком,
помогал ему. Все было таким же: и запахи в скотном сарае, и метание в предсмертном испуге овец, и
терпкая парность крови на морозе...
Поле, на которое Рыбак свернул от кустарника, оказалось неожиданно широким и длинным: наверно,
около часа они шли по его целине. Рыбак не знал точно, но чувствовал, что где-то на их пути должна
быть дорога, та самая, по которой недолго они шли сюда, потом начнется склон в сторону речки. Однако
прошло много времени, они отмерили километра два, если не больше, а дороги все не было, и он начал
опасаться, что они могли перейти ее, не заметив. Тогда нетрудно было потерять направление, не
вовремя повернуть влево, в низину. Плохо, что эта местность была ему мало знакома и он даже не
расспросил о ней у местных партизан в лесу. Правда, тогда он не думал, что им придется забрести так
далеко.
Рыбак остановился, подождал Сотникова, который, отстав, обессиленно тащился в сумраке. На месяц
наплыла сизая плотная мгла, ночь потемнела, вдали и вовсе ничего нельзя было различить. Он сбросил
на снег овцу, положил на ее бок карабин и с облегчением расправил натруженные плечи. Минуту спустя
заплетающимся шагом к нему притащился Сотников.
– Ну как? Ничего?
– Знаешь... Ты уж как-нибудь. Сегодня я не помощник.
– Ладно, обойдется, - отсапываясь, сказал Рыбак и перевел разговор на другое: - Ты не приметил, мы
правильно идем?
Тяжело дыша, Сотников посмотрел в ночь.
– Вроде бы правильно. Лес там.
– А дорога?
– Тут где-то и дорога. Если не свернула куда.
Оба молча вгляделись в сумеречную снежную даль, и в это время в шумном порыве ветра их
напряженный слух уловил какой-то далекий неясный звук. В следующее мгновение стало понятно, что
это чуть слышный топот копыт. Оба враз повернулись навстречу ветру и не так увидели, как угадали в
сумерках едва заметное, неясное еще движение. Сперва Рыбаку показалось, что их догоняют, но тут же
он понял, что едут не вдогон, а скорее наперерез, наверно, по той самой дороге, которую они не нашли.
Ощутив, как дрогнуло сердце, он скоренько закинул за плечо карабин. Однако тут же чутье подсказало
ему, что едут в отдалении и мимо, правда, останутся ли они незамеченными, он определить не мог. И он,
нагнувшись, сильным рывком опять вскинул на себя косматую тушу овцы. Поле поднималось на
пригорок, надо было как можно быстрее перебежать его, и тогда бы, наверно, их уже не увидели.