Повести
Шрифт:
взглядом поглядел назад. Там сиротливо темнела их банька, где они благополучно переждали сутки и
куда ему, судя по всему, уже не вернуться.
98
Во второй заход он не одолел, наверное, и полутора десятков шагов и, пошатываясь, остановился от
кашля. Кашель был самое худшее в этом его пути - глубинной нутряной болью он пронизывал его до
слепящей темноты в глазах. Но Пивоваров, кажется, неплохо перевязал, подсохшая корка на ране хотя и
причиняла боль, но не давала сползти бинту, кровь из раны больше не шла. Если бы только не эта
адская боль внутри!
Он хотел идти как можно скорее, и теперь показателем его скорости была банька. Едва удерживаясь
на ногах, он сделал уже четыре или пять остановок, всякий раз оглядываясь, но банька, как нарочно, все
серела и серела в сутеми, с большим нежеланием отдаляясь в ночь. Прошло, наверно, не меньше часа,
прежде чем серая темень окончательно поглотила ее.
Вокруг был снег, ветер и поле - лейтенант понял, что вроде бы достиг середины пути, теперь
возвратиться он бы уже и не смог, на это у него просто не было сил. Он и не оглядывался, сзади уже
ничего не могло быть - все хорошее или плохое ждало, его впереди.
Потом он два раза подряд упал, не устоял на ногах, вставал не сразу, полежав на снегу, пережидая
боль потревоженной раны. Другой раз ему и вовсе не повезло - упал он неловко, спиной, болевой удар
был настолько глубок, что на короткое время он, кажется, потерял сознание. Потом он очнулся, но долго
лежал на снегу, все время чувствуя под собой округлость гранаты. Но все-таки нашел силы подняться,
сесть, потом, пошатываясь, встать на ноги и сделать несколько первых, самых трудных шагов.
Он старался ни о чем не думать, он даже не осматривался, зато не отрывал взгляда от снега, по
которому тянулись глубокие следы Пивоварова. Они шли в одном направлении, похоже, боец довольно
уверенно помнил их путь из вчерашней деревни и быстро шел к ней. Ивановский теперь больше всего
боялся сбиться с этого следа.
А сбиться было легко, особенно когда накатывала очередная волна немощи и темнело в глазах. Но
тогда он останавливался, уперев в землю винтовку, и ждал, пока пройдет приступ слабости. Кроме того,
ему сильно докучал ветер - не давал смотреть вдаль, выжимал слезы из глаз; иногда его сильные
порывы так толкали Ивановского, что тот, пошатнувшись, едва не валился с ног. Но он упорно
противостоял ветру, собственной слабости, боли. Он понимал, конечно, что вряд ли встретит
Пивоварова, скорее всего никогда больше не увидит бойца, но все равно должен был пройти тот роковой
путь, на который услал его. Конечно, он слишком многими рисковал на этой войне, слишком многие по
его вине нашли себе на ней смерть. Но этот его риск отличался от всех - он был последним, и потому
Ивановский должен был довести его до конца. И если в этой дьявольской игре со смертью он не сберег
многих, то не берег и себя, и лишь это оправдывало его командирское право распоряжаться другими.
Иного права на войне он не хотел признавать. В худшем случае, прежде чем умереть самому, он должен
убедиться, что где-нибудь в этом поле не лежит, истекая кровью, его Пивоварчик.
Он шел и шел - шатко, расслабленно, то и дело останавливаясь и опираясь на тяжелую длинную
винтовку Пивоварова. Однажды, когда от усталости подкосились ноги, сел на снегу, долго отдыхал. Но
подняться опять на ноги стоило такого мучительного труда, что больше он не рисковал садиться и
отдыхал, опираясь на приклад винтовки. Останавливался он теперь через каждые четыре или пять
шагов. У него уже не хватало дыхания.
Опять ему показалось, что он прошел километра три, если не меньше, и он усомнился в
правильности слов Пивоварова относительно расстояния до этой деревни. Трудно было поверить, что
она в километре-двух от их баньки. Жаль, на этот раз он не прихватил с собой часов и не мог проследить
за временем. Но по каким-то неуловимым признакам ему показалось, что деревня уже недалеко, похоже,
он находился в ее окрестностях. Следы Пивоварова, однако, все тянулись и тянулись, казалось, им не
будет конца в этом поле. Где боец мог находиться сам, трудно было угадать, хотя Ивановский готовился к
самому худшему. Но могло статься и так, что он, как и они вчера, ушел от погони и, раненный, где-нибудь
скрылся в поле.
Ивановский едва не прошел мимо него, так как шаги на снегу все тянулись куда-то, и впереди ничего
не было видно. Но вдруг в стороне, в мутной тьме ночи среди заметенного снегом бурьяна его внимание
привлекло какое-то неясное движение, вроде бы мельтешение чего-то. Сперва он даже и не взглянул
туда, лишь скользнув взглядом по снегу, но потом остановился, вгляделся, и что-то в нем смятенно
содрогнулось внутри. Тихо, почти беззвучно, на ветру трепыхалось что-то вроде обрывка бумаги, хотя
было непонятно, откуда тут могла взяться бумага. Он сошел со следов Пивоварова и, не в силах
оторвать взгляда от недалекой гривки бурьяна, заплетаясь ногами в глубоком снегу, потащился туда.
Еще издали и как-то вдруг он различил белый неясный холмик в этом бурьяне, характерную линию