Повести
Шрифт:
меркнущего сознания он следил за тем, как холод медленно, но неотступно завладевал его
обескровленным телом, и считал короткие минуты, которые ему еще оставались. Однажды, приоткрыв
глаза, он вдруг изумился и с трудом раскрыл их пошире. Над полем светало. Тьма, которая, казалось,
целую вечность плотным пологом укрывала землю, заметно приподнялась над ней, в поле стало
просторней, прояснилось небо, и в нем четко обозначились заиндевелые вершины берез. В сумеречную
даль уходила переметенная поземкой дорога.
Схватив все это непродолжительным, однако утомившим его взглядом, он хотел опустить на снег
голову, как вдруг что-то увидел. Сперва ему показалось: машина, но, пристально вглядевшись, он понял,
что это скорее повозка. Утомленный долгим рассматриванием, он уронил голову на снег, чувствуя в себе
замешательство, страх и надежду одновременно. Огромный, как приговор, вопрос встал перед ним: кто
мог ехать в повозке? Если крестьяне, колхозники, то это было из области чуда, в которое он недавно еще
отказывался поверить: к нему приближалось спасение. Если же немцы... Нет, он решительно не мог
взять в толк, почему в этот утренний час из деревни, в которой размещался большой штаб, должны
появиться на повозке немцы. Все в нем восстало против такого нелепого предположения, всю ночь он
ждал чего угодно, но никак не обозную повозку с поклажей, до которой ему не было дела.
Тем не менее это была повозка, и она медленно приближалась. Уже стали видны и впряженные в нее
лошади - пара крупных рыжеватых битюгов, которые, помахивая короткими хвостами, легко, без
видимого усилия, тащили за собой громоздко нагруженный соломой воз. На самом его верху,
пошевеливая вожжами и тихо переговариваясь, восседали два немца.
Ивановский замер в колее, совершенно раздавленный тем, что увидел, такого невезения он не мог
себе и представить. После стольких усилий, смертей и страданий вместо базы боеприпасов, генерала в
изысканном «опель-адмирале» и даже штабного с портфелем полковника ему предстояло взорвать двух
обозников с возом соломы.
Но, видно, другого не будет. По крайней мере, для него ничего уже не будет. Он делал последний свой
взнос для Родины во имя своего солдатского долга. Другие, покрупнее, взносы перепадут другим. Будут,
наверно, и огромные базы, и надменные прусские генералы, и злобные эсэсовцы. Ему же выпали
обозники. С ними он и столкнется в своем последнем бою, исход которого был предрешен заранее. Но он
должен столкнуться - за себя, за Пивоварова, за погибших при переходе передовой Шелудяка, Кудрявца.
За капитана Волоха и его разведчиков. Да мало ли еще за кого... И он зубами вырвал из рукоятки тугое
кольцо чеки.
Повозка медленно приближалась, и, кажется, его уже заметили. Немец с поднятым воротником
шинели, что сидел к нему боком, еще продолжал болтать что-то, в то время как другой, в надвинутой на
уши пилотке, что правил лошадьми, уже вытянул шею, вглядываясь в дорогу. Ивановский, сунув под
живот гранату, лежал неподвижно. Он знал, что издали не очень приметен в своем маскхалате, к тому же
в колее его порядочно замело снегом. Стараясь не шевельнуться и почти вовсе перестав дышать, он
затаился, смежив глаза; если заметили, пусть подумают, что он мертв, и подъедут поближе.
Но они не подъехали поближе, шагах в двадцати они остановили лошадей и что-то ему прокричали.
Он по-прежнему не шевелился и не отозвался, он только украдкой следил за ними сквозь неплотно
прикрытые веки, как никогда за сегодняшнюю ночь с нежностью ощущая под собой спасительную
округлость гранаты.
Не дождавшись ответа, один из двух немцев - тот, что сидел на возу с поднятым воротником шинели, -
прихватив карабин, задом сполз на дорогу. Другой остался на месте, не выпустив из рук вожжей, и
103
Ивановский простонал с досады. Получалось еще хуже, чем он рассчитывал: к нему приближался один.
Лейтенант внутренне сжался, в глазах его потемнело, дорогу и березы при ней повело в сторону. Но он
как-то удержался на самом краю сознания и ждал.
Клацнув затвором, спешившийся немец повелительно крикнул что-то и, разбрасывая длинные полы
шинели, пошел по дороге. Карабин он держал на изготовку, прикладом под мышкой. Ивановский
понемногу отпускал под собой планку гранаты и беззвучно твердил, как молитву: «Ну иди же, иди...» Он
ждал, весь превратись в живое воплощение Великого ожидания, на другое он уже был не способен. Он
не мог добросить до него гранату, он мог только взорвать его вместе с собой.
Однако этот обозник, видать, был не из храбрых и шел к нему так осторожно, что казалось, вот-вот
повернет назад. И все-таки он приближался. Ивановский уже различал небритое, какое-то заспанное его
лицо, встревоженный взгляд, заиндевелые пуговицы его шинели. Однако, не дойдя до Ивановского, он
снова прокричал что-то и остановился. В следующее мгновение лейтенант сам едва не вскричал от
обиды, увидев, как немец поднимает к плечу карабин и прицеливается. Целился он неумело,
старательно, ствол карабина долго ходил из стороны в сторону; напарник его все говорил что-то с воза,
наверно, давал советы. Ивановский по-прежнему лежал неподвижно, широко раскрытыми глазами глядя