Повести
Шрифт:
— Ты еще многого не понимаешь, — говорила мне бабушка.
С Вовкой у отца не ладилось все больше. Даже когда летом пятидесятого Юрий Леонидович надолго уехал к Вере Викторовне, Вовка с отцом не поехал, и заставить его было нельзя — такой власти Юрий Леонидович над Вовкой уже не имел. И ни в какой пионерский лагерь Вовка тоже не поехал, и не пожелал жить у нас. Я видел его в это лето несколько раз, и, когда он понимал, что я на него смотрю, он начинал перекладывать из кармана в карман ключи от квартиры, вынимал для чего-то скомканные деньги, говорил моей бабушке:
— Ну вы мне тогда позвоните, я после пяти буду дома.
Бабушка после его ухода качала головой, руки у нее теперь
Юрий Леонидович умер в поезде. Это случилось на полпути к Ленинграду. Умер от тромба.
У гроба всегда что-нибудь выясняется, тут не выяснилось почти ничего — только то, что по документам Вера Викторовна уже несколько лет не жена Юрию Леонидовичу. Я в нахимовском был в стороне от общего быта: прописка, лимит, право на въезд, жилплощадь — все это было на другой планете. Я узнавал лишь о результатах: Вовка ехать на Урал не хочет, Вера Викторовна в Ленинграде — не может. На тринадцатилетнем мальчишке не могла числиться такая квартира — и вообще никакая жилплощадь: множество семей, вернувшихся после эвакуации, теснилось по подвалам. Чтобы удержаться в Ленинграде, Вовка должен был прилепиться к кому-нибудь из взрослых, да не просто прилепиться, а быть усыновленным, но у него была жива мать… Ни бабушка, ни Андрей ничего не могли придумать. Вовка еще некоторое время ходил в школу, у него хватило ума продолжать учиться. В квартиру их въехали чужие люди, Калашниковым оставили одну комнату: какие-то права на возвращение в Ленинград Вера Викторовна все же имела, но права надо было доказывать — этого не делалось. Когда Вовку отослали к матери, то по дороге он пропал. Его вскоре обнаружили; он убежал снова.
Сколько Мария Дмитриевна написала в жизни писем! Еще до революции — когда они с дедушкой желали усыновить бедствующих детей (один потом спился, другой, когда вырос, заявил, что совершенно не желал, чтобы его усыновляли), потом — когда пропал без вести в восемнадцатом году бабушкин брат, потом — когда из эвакуации она запрашивала, почему прекратились письма от папы, потом в Смоленск — что с родственниками моей мамы, потом опять в Смоленск — известно ли, где похоронены, потом — о Вовке… В отделы милиции, в исполкомы, в комиссии, занимающиеся подростками. Сколько Мария Дмитриевна написала писем! Почерк у нее в действительности напоминал бисер — нынче уже никто не пишет такими мелкими буковками, — письмо, написанное с таким тщанием, и читаешь, должно быть, иначе. При помощи писем она и нашла Вовку. Выяснилось, что он не воровал и не приставал к шайкам и поэтому содержится не в детской колонии, а в каком-то интернате. Интернат, однако, был с крепкими дверями и замками.
Как-то, когда я пришел из училища, бабушка дала мне конверт, на котором был написан адрес интерната.
— Напиши ему, — сказала бабушка.
Я в ответ что-то буркнул. Это лишь одна половина моего «я», еще незадолго перед тем, замирая, слушала, что скажет Юрий Леонидович о Тютчеве, а другая уже тогда ходила под флейту и барабан по Петровской набережной. До сих пор мне ничего не стоит вызвать в памяти это ощущение колышущихся рядом в общий такт чужих плеч; строй живет погон в погон, подбородки направо-вверх-вверх, как на праздничном плакате, и офицеры, придерживая левой рукой ножны роскошных палашей, мягко и стремительно пятятся перед нашими шеренгами, пробегают косо с фланга на фланг и вскрикивают высоко и яростно: «Прямей плечи! Выше подбородки! Нога!»
— Напиши Володе, — сказала бабушка.
У меня были новые, уже становившиеся старыми друзья, у нас все было общее, их волновало то, что и меня, меня то же, что и их. При чем здесь Вовка? Я буркнул, бабушка промолчала. Через неделю, когда я пришел из училища, в руках у меня почему-то оказался тот же конверт. Я бросил конверт на стол и в запале наговорил холодной и чванной ерунды.
Бабушка заплакала. В доме, где она росла, своими людьми были Всеволод Гаршин, Златовратский и Короленко.
Да, написал я ему, конечно, отписался. Месяца через два бабушка снова дала мне надписанный конверт. Я снова что-то нацарапал, еще более лениво и сыто. Ответное письмо от Вовки все-таки пришло.
«Зря трудишься, — писал Вовка. — Письма твои паршивые, написанные под диктовку, никому здесь не нужны. А плавать я буду все равно раньше тебя».
На капитанском мостике было темно. Шагнув в его теплую темноту, я по обычаю сказал: «Прошу разрешения», — чтобы стоящий на вахте помощник был оповещен, что в рубке кто-то появился.
— Милости просим, — ответили из темноты.
Глаза постепенно привыкали, через минуту-другую я уже различал бледно светящиеся экраны радаров и еле видный огонек идущего далеко впереди судна. Еще через минуту — четыре неподвижные фигуры в рубке: двух штурманов и двух рулевых.
Еле освещенное зеленовато-серебряным экраном радара, ко мне повернулось лицо второго помощника, сэконда. Сэконд улыбнулся и снова повернул лицо к экрану. Огонек впереди то скрывался, то появлялся вновь, судно находилось на пределе видимости, и, когда мы опускались с водяного горба, оно для нас оказывалось уже за горизонтом.
Штурманам на ночных вахтах свойственна неторопливость и особого рода церемонное гостеприимство. Сэконд молчал, ни шага не делая ко мне. Мы должны были еще несколько минут помолчать, потом он спросит, отчего мне не спится, после чего опять же очень неторопливо и с полным достоинством поинтересуется у своего дублера, как там насчет кофе. Дублер же безмолвно стоит на другом конце рубки у смотровых стекол — вероятно, это очередной пятикурсник Макаровки. Вопрос застанет его смотрящим в ночной бинокль или изучающим экран «Диджиплота». Дублер ответит тоже не спеша, отсчитав паузу секунды в четыре. Ответить он может только одно: «Кофе готов».
Потому что, если он запнется, так какой он к черту дублер? При этом совершенно исключено, чтобы подобные вещи оговаривались или репетировались заранее, — тут только интуиция. Но недаром же молодым штурманам даются месяцы и месяцы на корабельную практику. Старшие штурманы не много говорят, обучая молодых. Почти ничего они и не делают с целью продемонстрировать. Они просто работают. А вы, молодые, извольте увидеть. Древний метод передачи ремесла, когда передаются не только знания, но и инстинкты. И не только инстинкты, но и сама наука — учить. Так взрослые волки учат молодых. И каждый самостоятельный моряк, даже самый молодой, обязательно уже и учитель. Уполномоченный по делам эстафеты. А значит, и экзаменатор. Сейчас шла проверка дублера на простейшую ситуацию: «Гость в рубке».
— Кофе готов, — ответил дублер.
А я, черт бы меня совсем взял, не помнил, как зовут сэконда. Нас знакомили, но я, кажется, упоминал, сколько сейчас на судне, подобном «Грибоедову», помощников. Ситуация была хуже той, в которой профессор подписывал капитану книгу. Я ведь пришел сюда уже как бы к знакомым, на огонек, поболтать. Чего же шел-то, если не знал к кому?
— Меня зовут Иван Антонович, — сказал сэконд. — Если вы забыли.
Он был сейчас на этом судне за капитана. Он вел это судно, где была почти тысяча человек (сотню мы добрали в Плимуте), вел ночью через Бискайский залив, и такого дурацкого положения, когда пришедший в рубку гость стал бы спотыкаться на его имени-отчестве, он допустить не имел права. Как я люблю эту точность реакций! Как сразу становится легко!