Повести

Глинка Михаил Сергеевич

Единственный огонек на горизонте был теперь гораздо ярче — видно, мы нагоняли то судно, но оно забирало правее, в океан.

— На Канары идет, — видя, куда я смотрю, сказал Иван Антонович. — А вы с нами только на этот рейс?

И разговор, как соскользнувший с кресла клубок шерсти, покатился, и хоть когда-нибудь бы уследить, как это выходит, что все оказывается связанным со всем: чего мы только не задели и чего походя не коснулись — и сравнительных радостей наших, и финских бань, и достоинств высокооборотных и низкооборотных двигателей, и кино, и мод одежды (естественно, женской), и даже добрались до современного исторического романа. Только на море, да на ночной вахте, да когда нет вблизи других судов, так замечательно зацепляется слово за слово. Но удивительное дело — сэконд был такой приятный мне с первого взгляда человек, такой

явно доброжелательный, такой явно гостеприимный, такая мягкая необидная манера говорить, наконец, такой живой, интересующийся, на все свой взгляд, о чем ни заговорим, обо всем знает, следит, ориентирован, как теперь говорят, но о чем бы мы ни заговаривали, мнения у нас оказывались прямо противоположные. И если фильм нравился мне, он не нравился ему, а уж те исторические романы, о которых с горящими глазами говорил он, я едва заставил себя дочитать, да и то лишь для того, чтобы знать, что же мне в них до такой степени неприятно. А когда он дошел до художников, я уже знал, кого он в первую очередь назовет, и не ошибся, впрочем, тут не надо было быть особенно догадливым — под живописью он понимал иллюстрирование тех книг, что ему нравились, в частности — этих же исторических романов. У меня не было никакой охоты спорить. Мне и в голову не приходило пытаться обращать Ивана Антоновича в свою веру. Нет, у меня лишь возникло ощущение, что языки наши — совершенно различные языки, а тот общий в словарном смысле способ сообщать друг другу, что ты думаешь, — это-то как раз и не язык, это лишь техническая уловка, позволяющая соотнестись, нечто вроде общего знаменателя, к которому приводишься, если хочешь заняться сравнениями. В данном случае я выяснил, что мы принадлежим к видам разным. Мне, если честно сказать, всегда казалось, что этнография и грамматика дело десятое, а есть вещи и поважней, здесь же, с Иваном Антоновичем, эта разная принадлежность проявилась в каком-то особенно откристаллизовавшемся виде. Особенно Иван Антонович распалился, когда заговорил об историческом романе. Я молчал.

— Ну ладно, пусть это, как вы говорите, примитивно, — начал он, хотя я ничего такого и не говорил, — но нет у меня, судового штурмана, времени заниматься частностями истории, да еще в наукообразном виде. Засну. Как любой историк заснет над лоцией. Мне ведь эти знания впихнуть в себя надо. А без гарнира и соуса это не выйдет. Я ведь, скажем, историей Франции вообще не интересуюсь, но «Королеву Марго» проглотил. Потому что интересно. А какое удовольствие от научной книги получишь? От той же самой Варфоломеевской ночи? Сначала там сто страниц социального анализа дадут да привяжут все к экономическому фактору, а в конце напишут, сколько этих самых гугенотов прирезали, да и то добавят — цифра неточна, потому что, мол, другой источник приводит цифры совершенно иные… Можно получить от такой книги удовольствие?

Огни судна передвинулись еще правей. Огни эти теперь уже не пропадали, как раньше, во впадинах волн, радиус радарного обзора, вращающийся на экране, оставлял короткие вспышки и зеленоватые искры по всему экрану — мы пеленговали особенно высокие гребни волн, справа же сверху была остававшаяся на одном и том же месте большая вспыхивающе-гаснущая запятая. Это было уходящее вправо судно.

— Четыре мили, — заметив, куда я гляжу, сказал сэконд. Мы пили кофе, передвигаясь по мостику, несколько раз сэконд отдавал короткие указания дублеру или рулевому. Дублер выходил на крыло мостика всматриваться в темноту. В открывшуюся дверь врывались ветер и близкий шум волн.

— Вот вы говорите — Публичная библиотека, читальные залы, — продолжал сэконд, хотя я вовсе не говорил о Публичной библиотеке, — а когда мне прикажете туда ходить? У меня заход в Ленинград — два дня в три месяца, да из тех двух дней я еще сутки на вахте, а моя жена с сыном, пока я на вахте, сидят у меня в каюте и ждут, потому что я десять минут с ними могу быть, а потом полтора часа по судну должен ходить — службу править. А на второй день, по-вашему, я должен ей сказать так: «Ты, значит, поезжай домой, а я, как всегда, в Публичку…» Это оглупленно, конечно, но и в отпуске, хоть он у меня порой до четырех месяцев доходит, я тоже в Публичку не пойду, потому что жизнь-то наша не из кусков состоит, целая она. Если я вообще, как правило, не занимаюсь с книгами — той же самой, скажем, историей, — так неужели я буду делать это в отпуску?

Я не упрекал его ни в чем, да и откуда бы у меня взялось на это право? Я только пожал плечом. Жил, мол, до сих пор без занятий историей, так что тебя теперь-то потянуло? Зачем она тебе нужна?

Он молчал, скрестив руки. Я не видел его лица.

— Зачем-то все же нужна, — сказал он, как бы отвечая на мои мысли.

Один рулевой сменил другого. Теперь на новых судах нет традиционного штурвала, который раньше катали из стороны в сторону на полные повороты, нынче громоздкие и великолепные деревянные штурвалы заменены чем-то компактным, металлическим и удобным, и в смене одного человека другим у этих рукояток трудно найти что-нибудь ритуальное или специфически морское. Должно быть, понимая это, рулевые теперь сообщают друг другу заданный курс голосами самыми обыденными. Рядом с карнавальным деревянным колесом, украшенным драеной латунью, легче было быть зычным и характерным. Тельняшки, чубы, трубки, широкие морские штаны, наколки, одесский «ер» в голосе, театральная демонстрация морской дружбы — все это, думал я, постепенно уходит из флота вместе со старыми штурвалами и якорями, которые могла вытягивать палубная команда ручными шпилями.

Рулевые отчетливо, но тихо проговорили друг другу цифры курса, и один молчаливый усач сменил другого. Тельняшки и чубы с флота уходят, но усов все больше. Не из новомодной ли музыки сей штрих? Ведь безусых в новых ансамблях и музыкальных группах намного меньше, чем подчеркнуто, так сказать, утрированно усатых…

Но я был в гостях не у рулевых, я был в гостях на вахте сэконда. В темноте еще висела его последняя фраза.

— А пишет-то он увлекательно, — убежденно сказал сэконд. — Живешь там. Веришь. И у кого ни спросишь — говорят одно — пробел заполнили. Во времени. В истории. Были ведь такие деятели, о которых он пишет? Были. События, о которых он пишет, происходили? Происходили. А уж как их излагать — это, простите, дело автора…

— Но разве можно сводить все к канве событий? — сказал я. — Разве не отношения между людьми, разве не дух этих отношений важнее всего? Ведь если считать, что двести лет назад общество наших предков состояло из таких картонных персонажей, которых он вывел, то совершенно непонятно, откуда у нас такие города, такие художники, такая музыка. Ведь всего через полвека появился Пушкин… Откуда?

Я приводил и те аргументы и эти. Все впустую. Я ни в чем его не убедил. Более того — он еще крепче утвердился. А я думал о гипнозе таланта, даже такого, который пошел на службу к невежеству. Это только на первый взгляд кажется, что такое содружество невозможно. А вывернутое наизнанку искусство все равно обладает притягательностью и, конечно, стяжает сторонников.

— Ну что ж, — сказал Иван Антонович, — будем считать, что у нас разные вкусы.

И в голосе его, несмотря на полное морское гостеприимство, вдруг скользнула тонкая стальная проволока, но было темно, и я не мог рассмотреть выражения его лица.

В четыре часа Ивана Антоновича сменил на вахте Евгений Иванович.

— Что это вы по ночам стали вставать? — дружески и подозрительно спросил он. Уже вовсю светало, и, должно быть, по моему лицу было видно, что я здесь, в рубке, не первые полчаса. Ночью, на вахте, лица зеленеют.

— Как новый старпом? — спросил Евгений Иванович у сэконда. — Сечет в нашем деле?

— Да вроде бы.

Все шло под смешок. Евгений Иванович оскалился и резанул меня глазами.

— Оно и понятно, — сказал он, тяжело глядя мне в глаза. — Ведь у вас, оказывается, высшее военно-морское образование?

Надо было очень интересоваться, чтобы в таком отдалении от берегов и отдела кадров это узнать. Но Евгений Иванович узнал.

Мы стояли вокруг новейшего штурманского комбайна. И чтобы уйти от разговора о моем образовании, я спросил у сэконда, почему, когда в сектор наблюдения прибора попадает новый объект, прибор сейчас не подает у них звукового сигнала.

Старпом и сэконд переглянулись.

— В Гибралтаре будем звать специалиста, — ответил сэконд. — Мы в него сами не лазаем. Пломбы.

Сведения мои об американском штурманском приборе были отрывочны и случайны, — просто, когда я за день до этого заходил в рубку, об этом приборе мне несколько слов сказал стоявший на вахте третий помощник. И тогда еще прибор не барахлил. Но опять лыко пошло в строку. Откуда мне было знать?

Больше суток мы шли Бискаем. Как порой прекрасно спится в море, особенно после ночных бессонниц! Большую часть Бискайского залива я проспал.