Повести
Шрифт:
— Ты чего? — испуганно выглядывает Юрка.
— Смотри-ка, голуби! Голуби!
Он тоже вылезает на крышу. Мы стоим рядом, машем кепками, и, возможно, заметив нас, голуби ходят кругами, поднимаясь все выше и выше.
А когда мы спускаемся во двор, опять видим маленькую парту, стоящую в траншее. Но на этот раз за ней сидят два пацаненка, два этаких тоненьких желторотика.
Только взглянув на них, почему-то я сразу же разозлился.
— Эй, вы что тут делаете? — кричу раздраженно.
— Ничего, — спокойно
— А ну, уходите с парты!
— Эту школу скоро начнут ремонтировать. Мы сюда в первый класс пойдем.
— А ну, убирайтесь отсюда!
Один встает, а другой, что отвечал мне, продолжает сидеть. Весь он беленький, на носу крапинки, уши прозрачными розовыми кулечками.
— И ты уходи! — приказываю я.
— Не уйду, — отвечает пацаненок.
— Нет, уйдешь! — Я сажусь рядом и толкаю его.
— Не уйду! — повторяет он упрямо.
— Уйдешь!
— Не уйду!
Его упорство бесит меня. Зачем-то мне надо, чтобы он ушел, обязательно ушел. Будто от того, уйдет он или нет, что-то коренным образом может измениться.
— Ах так! — Я хватаю его, тащу. Он остервенело сопротивляется. Вцепился в парту, не кричит, не хнычет. Только сопит. Пальцы побелели, сам весь красный.
Но мне надо, чтобы он ушел. Почему-то обязательно это нужно. Что-то важное должно случиться.
Извернувшись, пацаненок пытается укусить меня за руку.
— А, ты так!
Мы с Юркой вдвоем наваливаемся на него и стаскиваем с парты. Но как только отпускаем, он опять вскакивает за парту.
— Не уйду, моя парта, — упрямо повторяет весь грязный, растрепанный желторотик.
Так повторяется много раз. И я наконец начинаю понимать, что мы с ним можем возиться здесь до самого вечера и все равно он не уступит. Это необычное упорство сломило меня. Пацаненок даже чем-то становится симпатичен мне.
— Ладно уж. Фиг с тобой! — примирительно говорю я.
Мы с Юркой садимся на бруствер траншеи. А пацаненок поудобнее устраивается на парте напротив нас. Растрепанный, верхняя пуговица на рубашке выдрана с мясом. Он ковыряет пальцем в ушной раковине, выколупывая оттуда набившуюся землю, и радостно улыбается:
— Моя парта!
Мы промышляем дровишками. В разрушенных зданиях собираем доски, пилим, укладываем вязанками и продаем. Тем и живем.
Вот и сейчас, набрав вязанку, выносим ее на панель. Юрка убегает в аптеку за малиновым чаем, а я стою у вязанки и монотонно повторяю, предлагая редким прохожим, в особенности пожилым женщинам:
— Купите дрова. Хорошие дрова, сухие. Кому дрова на зиму? Кому?!
Увлекшись, я не заметил, как подошел седой сухощавый гражданин.
— Твои дрова? — спрашивает он глухо. — Ну, бери, пойдем.
Я даже не спрашиваю, куда надо идти. Сразу обо всем догадываюсь. И понимаю, что теперь не удрать.
Он
— Атас! Текай!..
В небольшой комнате, за фанерной перегородкой, сидит широкоскулый пожилой милиционер. Гражданин, что привел меня, склонившись к нему, что-то тихо шепчет и уходит. Милиционер привычно одергивает гимнастерку, берет авторучку.
— Как фамилия? Имя-отчество?.. Где живешь? Родители есть, мать, отец? Отец, конечно, на фронте? Как фамилия — что ты сказал, Степанов? Верно, Савельев. А звать? Тоже верно. Так что ж ты, Савельев Василий, хулиганничаешь? Мать работает, устает, вкалывает по две смены, а ты шпанничаешь. Не хулиганишь? Что же, я за тебя хулиганю?.. А дрова эти откуда? А? С неба упали? Тебе сколько лет? Пятнадцатый! Как стоишь! Стать как следует!
И в это время входит Юрка.
— Тебе чего? — спрашивает милиционер.
— А мы вместе.
— Что?
— Я вместе с ним. Это мои дрова.
— Та-ак. — Милиционер с любопытством осматривает его и опять берет авторучку.
— Фамилия? Где живешь?
— Нигде, — отвечает Юрка.
— Как это нигде? Родители есть?
— Нет.
— Ага. — Милиционер поочередно внимательно оглядывает нас. — А ты ступай в соседнюю комнату, — велит он мне.
— Да он ни при чем, отпустите его, — просит Юрка.
В комнате, куда я вхожу, сидят две девушки в милицейской форме и играют в шашки. Третья читает газету.
— Вот сегодня пишут, что в зоопарке львов кормят капустой, — сообщает она подругам. — Набивают листьями шкурки кроликов и бросают в клетку. И представьте себе, львы великолепно едят.
— А вы слышали такой анекдот: «Одна девочка очень не любит соевое молоко, а ее заставляют пить. И она написала на фронт: „Папа, обязательно убей всех фашистов и соевую корову“».
Я долго сижу, думая огорченно, как нелепо попался, прислушиваюсь к тому, что происходит в соседней комнате. Там говорят тихо, слов не разобрать. Но вот кто-то всхлипывает. Девушка откладывает газету и открывает дверь. Я вижу Юрку и его тетю, которая стоит, прижимая к груди руки, не замечая, что мы смотрим на них.
— Я пожилая, миленький. Мне, Юренька, теперь немного надо. И уйду, так не страшно, срок подошел. А тебе еще жить да жить. Я же ведь не для себя, а для тебя все делаю. А мне-то зачем.
— А я не хочу бояться, — говорит Юрка.
— Что ж, может быть, я виновата… Прости. Но я хотела только хорошего для тебя.
Через несколько минут Юрку отпускают, ненадолго я снова вижу Юркину тетю.
— Ну, вы — умный человек, вы подумайте только, ну что, что я для него могу сделать? — оставшись в комнате вдвоем, сетуя, жалуется она милиционеру. — Не пойму, что происходит. Чем он недоволен? Объясните.