Повести
Шрифт:
— Привет, Муська! — кричит кто-то из толпы. — Ты куда так?
— Привет! — откликается Муська, останавливаться и рассматривать, кто там окликнул, некогда, — Будь побойчее, не бойся, — наставляет она меня, подождав, чтобы я бежал вровень. — Там уже все оформлено, тебе только пропуск получить. Впрочем, может, я еще успею, тогда вместе пойдем. Сама сведу тебя в цех. Надо было пораньше из дома выйти.
Отдел кадров расположен на втором этаже, в маленьком обшарпанном желтом зданьице, в стороне от проходной. Его, это зданьице, почти не видно за кустами акации. Оно примостилось
Запыхавшись, мы с разгона взлетаем по крутой лестнице на второй этаж. Здесь длинный узкий коридор, по одну сторону вдоль стены окна, по другую — двери. Муська толкает их — все заперты. Проскакиваем до конца.
— Что за пропасть! Никого нет. Где же Анна Платоновна, не пришла? Стой здесь, сейчас узнаю.
Она убегает куда-то вниз.
В коридоре прохладно, окна забиты досками, лишь в крайних оставлено по одному звену, перечеркнутому бумажной наклейкой. Под окнами тополи. Они с теневой стороны, но тоже изныли от зноя, листья отпотели, а почки, как акварельные кисточки, обмакнутые в тягучий коричневый клей, липнут к стеклу. В углу у двери ящик с песком для гашения зажигалок. И даже отсюда, из здания, слышно, как гудят цеховые корпуса.
Непривычно все здесь, незнакомо. Даже запахи какие-то иные. С завистью думаю о том, как хорошо Юрке. Он устроился на «халтуру» в фотоларек на Некрасовской. Там-то все проще.
Наконец внизу хлопает дверь, слышны голоса. Первой в коридор входит седенькая старушка, от дверей цепко всматривается в меня.
— И этого молодца ты называешь мальчиком? — спрашивает Муську.
— Конечно! А кто же он еще! Соломинка!
Муська подталкивает меня локтем, многозначительно подмигивает: порядок, мол, понравился.
— Ну, проходите, — открыв дверь в одну из комнат, предлагает старушка.
— Не бойся, — шепчет мне Муська. — Я буду помогать тебе. Попрошу, чтобы тебя поставили к станку поближе ко мне… А сколько времени-то? — спохватывается она. — Ой, опаздываю! Я помчалась. Теперь вы без меня тут. Ни пуха ни пера! — и дает мне щелчок.
В комнате полутемно. Она маленькая и, будто склад, завалена толстыми папками. Они громоздятся на столах, на шкафу, штабеля из них упираются в потолок. Между ними щель-траншея.
— Так ты Муське родственник? — спрашивает старушка, словно мышка, нырнув в эту траншею и выглядывая оттуда, показывая белую головку.
— Соседи, — отвечаю я.
— На-ка, проверь анкету, правильно ли заполнена.
Анкету заполняла Муська. И я с затаенной улыбкой читаю сейчас о себе, где родился, когда. И уж совсем странные для моего возраста вопросы: «Не служил ли в белой армии?», «Не принимал ли участия в контрреволюционных организациях?».
— Ладно, потом проверишь. Сейчас некогда, — прерывает меня старушка, отобрав анкету. — Сейчас надо бежать. Расписывайся за пропуск, бежим.
С самого раннего
Пока она запирает дверь и потом, позади нее спускаясь по лестнице, я незаметно, исподтишка все посматриваю на свой пропуск, какой он, еще с твердыми, пахнущими клеем корочками, и каков я на маленькой, прихваченной штемпелем фотографии, интересно мне.
И вот в первый раз в жизни я показываю этот пропуск охраннице и прохожу через заводской турникет. И уже окончательно робею. Осматриваюсь, боясь отстать от Анны Платоновны и в то же время опасаясь, как бы не наступить ей на пятки.
От проходной начинается пешеходная дорога, пересекающая заводской двор. Она вымощена чугунными плитами, широченными, будто плоты. Они настолько тяжелы и массивны, что даже не отзываются под нашими ногами.
«Зачем такие? — в недоумении думаю я. — Вот так дорога! Будто для великанов!»
И чувствую себя на ней жалким, маленьким, невольно укорачиваю шаг, сбегаю на обочину, на хрусткий гравий.
Возможно, уловив мое состояние или тоже ощутив собственную неуместность на этой великаньей дороге, Анна Платоновна сворачивает на узкоколейку, короткими тупичками ответвляющуюся к цеховым корпусам. Узкоколейка рядом с той дорогой как тропочка, протоптанная муравьями. От жары на шпалах темными лужами растекся растаявший гудрон, липнут подошвы. Распушив перья, купаются в пыли воробьи, не взлетают, когда мы проходим рядом, разомлели от жары.
Анна Платоновна будто что-то прикидывает в уме, оценивающе смотрит на меня.
— Послушай, ты не мог бы нам помочь? — говорит она. — Выручи нас. Вот здесь в цехе завал. Если они не управятся, то просто не знаю, что будет. Помоги, а!
Я пожимаю плечами, немножко смущенный такой просьбой, мол, чего там, надо так надо.
— Вот и прекрасно! — оживляется старушка. — Это будет просто здорово!
Она сворачивает к ближайшему зданию, возле которого стоит пустой товарный состав. Вагоны замаскированы ольховыми ветками, даже в такую жару листья на них еще не успели пожухнуть — значит, вагоны недалеко шли.
Мы входим в цех.
Жужжат сверлильные станки, стучат молотки, лязгает железо. Вдоль цеха много-много верстаков, у которых, склонившись, что-то мастерят женщины. Посередине цеха, возле квадратного бетонного столба, поддерживающего перекрытия, на табуретке жестяной бачок с питьевой водой, к нему цепочкой, будто на вокзале, прикреплена помятая алюминиевая кружка. Из кружки, проливая воду, жадно пьет какая-то женщина, а сама смотрит на нас; мы проходим мимо, а она, скосив глаза, следит, куда пошли. На лбу и под глазами у нее проступили капельки пота. Не допив, наспех сполоснула лицо, а остаток воды выплеснула себе за ворот спецовки: все-таки будет не так жарко.