Повести
Шрифт:
— А вы не волнуйтесь. С мальчишками трудно. Тот еще народец! Вот вчера, например, приводят ко мне…
— Я думала, мы с ним вместе встретим победу, сядем за стол… Я ведь одна осталась! Одна! Все для него.
— Да вы не расстраивайтесь, еще ничего не произошло, ей-богу! Одну минуточку, прошу прощения! Савельев!.. Иди сюда, мать пришла! — зовет он, заметив, что я издали заглядываю в щелку.
Я вскакиваю. И сердце глухо екает.
Но пришла не мама. У перегородки стоит Глафира. Свирепо смотрит на меня и кулаком-кувалдой
— Ваш? — спрашивает милиционер.
— Наш обормот, ряжка наглая. Сейчас я ему выдам!
— Ну, бить, конечно, не следует, но поучить, естественно, необходимо.
— Я его поучу. А ну, марш!.. — сует мне кулаком в спину. Мы выходим на улицу. Я начеку, иду, как ходят мимо дерева, которое может рухнуть. Вроде бы и не смотрю на нее, но все время жду.
— Ничего, придем домой, там получишь свое, а тут можешь не коситься, — говорит Глафира. Она дышит гулко — пуф, пуф! — и волосы на затылке у меня подлетают. — Обормот! Мать на такой работе вкалывает, ночей не спит. Ты посмотри, на кого она стала похожа. Кощей какой-то. А он!.. В бега пустился. Мужик бросил, и сыночек тоже. Терзаете ее.
— Почему? Я не бросил. Я…
— А что, может, ты ее осчастливил? Ведь у нее последняя радость — ты. Один свет в окне.
— Нам вдвоем… хлеба не хватило бы.
— Да она тебе, дураку, свою последнюю кроху отдаст. Сама подохнет, а тебе отдаст. А ты ее как ножом подрезал.
Весь остаток дня я сижу дома, безвылазно у себя в комнате, жду маму. Жду, волнуясь, нервничая. И чем ближе время ее прихода, тем нетерпеливее прислушиваюсь к каждому звуку, доносящемуся с лестницы. Я не знаю, что скажу ей, как встречу, как взгляну в глаза. Не знаю, как вести себя, может, попросить прощения, может… Что сказать ей?
На этот раз мама возвращается раньше обычного. В дверях в коридоре неожиданно гулко щелкает ключ, мама входит в комнату. Я слышу ее шаги и успеваю отвернуться к окну, вроде бы рассматриваю что-то на подоконнике. А она вошла и замерла у порога. Я ожидал, что подбежит ко мне. Или начнет ругать. А она молчит. Вот осторожно положила на стол рукавицы, завернутый в бумагу передник, «гужбанскую» подушечку, села на стул. И — тихо. Не вытерпев, я оборачиваюсь. Она смотрит на меня, а по щекам се из немигающих глаз катятся слезы. Как вода, переполнившая сосуд и выливающаяся через край.
— Мама, — растерянно произношу я.
— Почему? — оставаясь неподвижной, спрашивает она. Слезы, сдавливая горло, мешают ей говорить. — Почему ты ушел?
Этот вопрос как вскрик.
Потупясь, я отворачиваюсь. Мне кажется ужасно стыдным обо всем ей сказать. Язык не поворачивается произнести: «Ради тебя…»
— Если ты не скажешь, значит, ты опять уйдешь.
— Нет!
— Уйдешь!.. — Она качает головой, и слезы катятся еще обильнее, я вижу, как они падают, оставляя на поверхности стола темные точки. — Опять я останусь одна.
— Нет!
— Зачем ты убежал, куда? Что тебе не понравилось?
Я стою потупясь.
— А ну-ка, иди сюда. — В оставленную открытой дверь с кухни заглядывает Глафира. — Иди, иди. Садись, — велит она, указав на стул возле пустого стола. Здесь же, на кухне, тетя Аля и Муська. Один я сижу, а остальные стоят и смотрят на меня. — Ну, говори, почему ты ушел?
Теперь-то уж я и совсем не смогу признаться. Физически ощущаю их пристальные, будто сверлящие взгляды, ощущаю лицом, затылком.
— Пусть всем скажет, чтоб все знали, — говорит из комнаты мама, и чувствуется, как трудно ей сдерживать себя, чтобы не разрыдаться. — Может, я чем-то обидела его? Может, я виновата? Пусть и это скажет.
— А вот мы сейчас повалим его, подержим за руки да как дадим деру! С этим богатырем мы еще справимся! — грозно надвигается на меня Глафира.
— Да, может, он вовсе и не виноват! — вдруг вмешивается Муська. И звонкий возглас ее настолько неожидан в этой обстановке, что все, несколько озадаченные, поворачиваются к ней. — А что?! — Она открытым, ясным взором осматривает всех. — Что?! Почему сразу надо драть? Почему «за руки, за ноги» и на эшафот? А человечность где? — и поворачивается к Глафире.
— Что, может, благодарность ему объявить?
— Что-то не то, милка моя. Ты подумай, что ты говоришь?
— Хватит болтать! Садись, высказалась! — Глафира бесцеремонно дергает Муську за рукав.
— Зачем «болтать»? — вырвавшись, вскакивает Муська. — Почему «болтать»! А Макаренко чему нас учил?! В массы его нужно, в коллектив! Пусть он воспитывается. Может, ему на завод пойти, а?.. Нет, я серьезно…
И наступает тишина. Почему-то все притихли. А я непроизвольно распрямляюсь, привстав, вытянувшись в струнку.
— А что? — Мы с Муськой смотрим в глаза друг другу. И хоть она задает этот вопрос, обращаясь вроде бы ко всем, но предназначен он только мне, она улавливает все, что творится сейчас у меня в душе.
— Нет, нет, ни в коем случае! — прерывает ее мама, порывисто выходя из комнаты. — А учиться когда? Ведь он еще школьник, ему учиться надо. Он всего четыре класса окончил.
— Да успеется, Дуська, милка моя. Ведь он еще молодой, выучится, все впереди, — вступается тетя Аля.
— Нет, нет, — качает головой мама.
— Пусть бы пошел. Эта дура дурой, а иногда что-нибудь дельное ляпнет.
— Нет.
— Будет целый день при деле, в коллективе.
— Получит рабочую карточку.
— Да что вы боитесь, тетя Дусечка, я устрою его к себе, прямо в наш цех, тоже будет токарем!
— Лучше не сбалуется, Дуська, не созорничается, люди рядом, — уговаривают маму со всех сторон.
— Нет, — повторяет мама. — Нет.
И тогда, не вытерпев, вскакиваю я:
— Я куплю тебе зеленое платье. Вот увидишь!