Повстанцы
Шрифт:
Еще пуще телесных недомоганий пана Скродского одолевало уныние. Обостряющиеся изо дня в день отношения с челядью и хлопами, словно ржавчина, разъедают его самолюбие и чувство достоинства. Но, в конце концов, дворня и мужичье — эка невидаль! Но родная дочь! Он так любил ее с самого детства, заботился о ней, ждал ее возвращения! А только вернулась — с первого же дня посыпались недоразумения и дрязги. Теперь он видит, что напрасно посылал ее в Варшаву. В Вильнюсе, быть может, Ядвига не заразилась бы этой хлопоманией и революционным бредом. И надо же было привязаться к ней этому наглецу подозрительного происхождения — Пянке! С какой дерзостью
Особенно тяжелый удар постиг Скродского в тот день, когда хлопоман Сурвила пригласил к себе Пянку и Ядзю, а его, отца, обошел. Разумеется, он бы все равно не поехал, но не пострадал бы гонор. Он не расстраивался бы так, если бы дочь отклонила приглашение. Но она, бесчувственная, пренебрегая его уговорами и угрозами, просто силой вырвалась на это сборище мятежников! Там, говорят, присутствовал и бунтарь в сутане — Мацкявичюс, и коновал Дымша. Недурная компания для панны Скродской!
Размышляя об этом, Скродский так злится, что не может усидеть на месте.
Раз под вечер, вскоре после неудачных переговоров с мужиками, когда Скродский чувствовал себя особенно немощным и разбитым, в кабинет вошла Ядзя. Заботливо расспросила о здоровье, укрыла ноги полами халата и — что за доброта! — предложила крепкого чая с ромом. Скродский растрогался и почувствовал прилив отцовской любви. Она защебетала о своем детстве, об играх, о множестве незначительных происшествий, воспоминания о которых и его, старика, волнуют, как ожившие отголоски чудесного прошлого. Ядзя умеет, словно бабочка, порхать с одного цветка своей солнечной юности на другой!
— Знаешь, папа, мое первое воспоминание о тебе? — спрашивает она, поглаживая отцовскую руку.
Он не знает, Ядзя никогда об этом не говорила.
— Я была совсем крошкой. Ты качал меня на руках, потом поцеловал. Бородой и усами так защекотал мне лицо, что я вцепилась тебе в волосы.
— Неблагодарная! — добродушно посмеивается он. — И я не шлепнул тебя, куда нужно?
— О, ты меня никогда не наказывал. Нет, один раз… Как сейчас пом-ню. Я тогда уже подросла. Мамы не было дома. После обеда ты очень рассердился на Мо-теюса и сильно выбранил его. Потом вызвал пана Пшемыцкого и о чем-то с ним совещался. Я играла на веранде и слышала, как ты сказал ему: "Только без шума и чтоб дети не узнали". Тогда няня заперла нас с братом в комнате на ключ. Я про все рассказала Александру, мы вылезли через окно и из-за угла дома увидели, как пан Пшемыцкий, Мотеюс и двое мужчин идут на сеновал. Мы проскользнули за ними. Но нас заметили и поймали. Ты страшно гневался, поставил меня на колени в угол, назавтра велел оставить без сладкого. За что ты тогда меня наказал, папа? — спрашивает дочь, наблюдая за отцом, хотя давно уже сама догадалась, в чем дело…
— Не помню, — немного смутившись, уклоняется от ответа отец.
Но он прекрасно помнит, как велел высечь Мотеюса за невычищенные трубки и подмоченный табак. Всем было приказано зорко стеречь детей, чтобы те не видели, как наказывают барщинников и слуг, не слышали, как кричат люди под розгами. И теперь он с опаской поглядывает на дочь. Не вспомнит ли она еще что-нибудь такое… Но Ядвига, довольная тем, что задела отца, больше уже не возбуждает неприятных воспоминаний.
Сегодня Ядвига собирается привести отца в светлое расположение духа. И снова рисует ему сцены своего детства: как
Скродский давно так не смеялся. И сам присоединяется к воспоминаниям дочери. Напоминает ей всякие случаи, которые она уже позабыла. Словно молодеет, сбрасывает с плеч пятнадцать, двадцать лет, оживляется…
Но вот Ядвига переходит к нынешним временам. Если бы и теперь дни были подобны жемчужинам — солнечным, ясным! Без этих дрязг и споров, без людских страданий! Бедная Ядзя! Разве она не знает или только притворяется, что и во времена ее счастливого детства люди страдали еще больше, только терпели, не сетовали, не бунтовали?
Скродский не нарушает нарисованной ею идиллической картины. Пусть порадуется! Ему известна правда, а все же и он находит — тогда действительно жилось веселее! Он согласен: и теперь приятнее бы не видеть кругом несчастных лиц. Но что для этого сделать?
Ядвига убеждается, что новая тактика отлично подействовала на отца. За последнее время она усомнилась: к чему приводят эти непрестанные споры и пренебрежение к его традициям? Наконец, и отца жалко. Разве она не видит, как он хиреет и болезненно переживает каждую стычку с нею? Несмотря на свой жесткий нрав и дурные привычки, отец стосковался по ее сочувствию и любви. И все это нужно ему показать, если желаешь от него чего-то добиться. А к тому же, она ведь любит отца. Но хочет от него многого. Вот почему она теперь обращается с ним, как подобает любящей дочери.
В качестве первого опыта она попробует получить согласие на замужество горничной Катре. Исподволь подготавливает к этому отца. В различной форме повторяет все ту же мысль: как отрадно, если кругом нет обездоленных! Отец не спорит. Действительно, так гораздо приятнее.
— Но, милая Ядзя, — спохватывается он, — кто же возле тебя так несчастен? Разве что я…
— Да, папа, но наше счастье зависит от нас самих. Или, если угодно, ни от кого не зависит. А есть люди, судьба которых в твоих руках. И ты можешь сделать их счастливыми. А какое это удовлетворение — принести счастье хотя бы единому человеку!
— Кто же это такие? — спрашивает отец, смутно подозревая, что разговор приобрел опасное направление: не хлопов ли решилась защищать дочь? Еле сдерживаемое недовольство обозначается в уголках его рта.
Дочь это видит. Снова запахивая полы отцовского халата и набивая трубку его любимым табаком, небрежно роняет:
— В данном случае я имею в виду свою горничную.
— Горничную? — пан Скродский изумлен и сразу смягчается: слава богу, не хлопы и не их земля!
— Что же случилось с твоей камеристкой? — интересуется он.
И Ядвига рассказывает, что Катре мечется в хоромах, как птичка в клетке. Нужно бы ее отпустить к родителям.
Для Скродского это новость. Прежде он возмутился бы одной мыслью о потворстве прислуге, но теперь выслушивает довольно спокойно. Увлечение девкой прошло быстро и незаметно. Нет, она не доставила ему никакого удовольствия, только нос раскровянила… Стыдно и вспомнить! Потом пан Скродский решил, что она не такая уж красотка. К блондинкам он никогда не питал особой склонности. И, наконец, расстроенное здоровье…