Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
ЖИ-И-ИЗНЬ НЕ-ВОЗ-МО-ЖНО ПО-ВЕР-НУТЬ НАЗА-А-АД, И ВРЕ-МЯ НИ НА МИГ НЕ ОСТАНОВИ-И-ШЬ…
«О! – думалось в такой момент. – Вот и у людей наконец праздник».
Но не успевали вы толком продумать свою мысль, как едва начавшаяся песня глохла на полуноте, и мертвая тишина вновь воцарялась на долгие недели.
Выводить музыкальную культуру за рамки квартир пробовали. В городской «стекляшке» (что-то среднее между фойе местного киноспортзала, выставочной галереи и недостроенной столовой) однажды устроили дискотеку со всем подобающим декором: цветомузыкой, спертым воздухом, милицией. Понятия «диджей» еще не существовало, но люди за пультом умудрялись демонстрировать лакомые образцы танцевального авангарда. В то время как в Западном полушарии
Ответственные лица, конечно, испугались. И не потому, что происходили беспорядки, а по причине мнительности, безошибочно действующей и напоминающей известную мудрость: большой смех – перед большими слезами.
Со временем дискотека переехала в более чопорные апартаменты; причем само слово «дискотека» старались искоренять. Теперь на афишах стояло безутешно обывательское название «ТАНЦЫ», каковое в народе удачно обыгрывали с помощью утрирования. Говорили, например:
– Надо бы вечерком пойти сегодня, сплясать .
– А крутит кто?
– Каштаныч.
В Городе проживало всего несколько человек, регулярно обновляющих запасы буржуазных хитов. Статус небожителей позволял счастливчикам жить независимо в финансовом отношении, а кроме того, придавал жизни исключительную осмысленность, приобщиться к чему желали десятки, если не сотни рядовых членов общества. Избранные свободно оперировали такими терминами, как «площадь излучения» и «стеклоферритовая голова». Они могли часами обсуждать, сколько «ватт на канал» и «килогерц по верхам» дает тот или иной аппарат. От привозимой ими музыки хотелось благоговейно рыдать, а от вида их магнитофонов – истерически смеяться…
Я, разумеется, учитываю собственную пристрастность по отношению к данной теме, но я, как и многие представители моего поколения, родившись в определенное время, оказавшись в определенном месте, наследовал тот особенный голод и ту мощную восприимчивость, которые вполне эксклюзивны в историческом аспекте либо подлежат апробированию медициной – той же детской психиатрией, например.
С одним из школьных приятелей мы устраивали многочасовые камлания над его японской магнитолой. Совершенство чудо-механизма, инопланетная лаконичность конструкции, плавность выдвижения крышек у кассетоприемников. Целых двух! Да еще тюнер – с ума сойти! Другая философия! Новая метафизика! Один запах чего стоил!
В принципе на судьбоносных сверстников мне явно везло. Некоторых, учитывая нашу тему, хотелось бы выделить особо.
Первая достойная фонотека была мной собрана благодаря Басу. Его проблемы с идентификацией записей и манера протирать магнитофонные головки пальцем, предварительно поплевав на него (когда отсутствовал спирт), с лихвой покрывались качеством аппаратурного звука, который по сию пору является для меня эталонным. Позднее эстафету перезаписывания подхватил другой мой добрый товарищ, SоVа. Вес его магнитофона и стандартного мешка с картошкой был примерно одинаков, а мощность данного агрегата позволяла задумываться о бренности всего остального, в первую очередь нас самих.
Моя «Комета», кстати, тоже весила изрядно. Ее приходилось катить на двухколесной коляске, периодически одалживаемой у бабушки. С целью защиты электронного изделия от грязи, каковую бабушка (вервие простое, цыганочка без выхода) усматривала тотально везде, изделие приходилось облачать в специально пошитую наволочку. Затем магнитофон пихался в сумку коляски, перетягивался ремнями для верности и доставлялся к кому-либо из доноров звука.
Каждая, как бы теперь сказали, сессия предусматривала запись сразу нескольких альбомов. Процедуру иногда притормаживали: охлаждали сильно греющиеся магнитофоны,
Сейчас такие проблемы кажутся архаикой, но лазер и цифра действительно нивелируют базовые ценности меломании. Настоящий меломан, если кто не знает, человек, способный отдать деньги за альбом ради одной песни с него. Следовательно, любая сравнительно мелкая погрешность для ярого любителя музыки – будь то «яма», засор головки, убивающий прозрачность звучания, или нехватка пленки для записи альбома целиком – это не просто потеря. Это урон, степень которого иногда невозможно определить.
Приходилось мириться с самыми различными версиями урона. «Комета», очень прилично звучащая в рамках своего второго класса, работала в монорежиме, а корпус ее исключал использование больших пятисотметровых бобин. Катушки меньшего диаметра при качественной высокоскоростной записи помещали в среднем восемьдесят процентов времени звучания стандартного альбома. Качеством звука, естественно, никто жертвовать не собирался, поэтому альбомы записывали в усеченном виде, без последних композиций.
Сумма часов, проведенных мной за прослушиванием музыки, равна, наверное, миллиону. А может – миллиарду. Я сейчас хочу сказать лишь, что у всякого человека есть какие-то алтари для жертвоприношений, где закалывается и сжигается все жизнепротивное. Палата номер шесть, star-track, кома, повтор исходной позиции – одновременно. Глубоко личные вещи, воспринимаемые только в одиночестве и, уж конечно, не разглашаемые в рамках квазихудожественного текста. Важно одно: иногда предметы служат проводниками откровения, обеспечивают наличие откровения, доступ к нему, после чего уже нельзя жить в детском неведении, влачиться по бытию, отмахиваясь от понятий жизни и смерти, удовольствия и цены за него. Порой это сложный симбиоз беспричинных страхов, топленой заболеваемости, внезапного восторга и апатии. Не важно, какая музыка звучит в такой момент. Для кого-то это вообще не музыка. Другие столь же трансцендентно дорожат книгами, влечением к драке или эпицентрами запоя, когда само время растворяется, даруя хотя бы крохотную передышку в беспрестанно возрастающих тяготах биологической жизни. Всякая жизнь включает в себя репетиции краха – когда мы хороним родных или когда избавляемся от предметов, которым обязаны не меньше, чем ближайшему к нам человеку…
Останки еще живой «Кометы-209» не влезали в мусоропровод, их пришлось выносить на улицу. В том погребении было много декларируемого бесчувствия с моей стороны, но к нему примешивался тревожный стыд. Стыд от несоответствия между прошлым и его итогом. Даже сегодня, по прошествии достаточного количества лет, я могу засвидетельствовать: никто из живущих разумных теплокровных существ не сделал для меня больше моего первого магнитофона. В тот день, когда мы навсегда расстались, он представлял собой сильно изношенную, хотя и по-прежнему дееспособную механическую конструкцию, в оковах деревянной старомодной оболочки с давно снятой верхней панелью.
Я его… выбросил .
Что, без учета всех привходящих обстоятельств, большую часть которых скудная речь выражать отказывается, выглядит обыденным делом…
Но в тот момент (почему-то мне так думается) я получил возможность увидеть – а может, и обеспечил! – сходное отношение к себе в будущем. Не знаю, на смертном ли одре, на Страшном ли суде, но будет – должно быть! по справедливости! – именно так.
Внутренняя адвокатура пасует. Возможно, я пренебрег формальностями. Другой бы похоронил на антресолях, окунул в пыль, морок забвения. Или постоял бы над помойкой, роняя намеченные к случаю пустотелые слезы. А потом бы забыл обо всем – сразу и навсегда, как велят принципы душевного здоровья. Но факт остается фактом: «с того дня потянулись лишь кривые, глухие, окольные тропки». Ведь было подобное. Было еще. Много… До и после.