Правда Бориса
Шрифт:
Голицын тут же подскочил к двустворчатым дубовым дверям, прижался к ним своим шарообразным телом на коротких ногах.
Налимов покраснел, как вареный рак, казалось, и его сейчас хватит удар.
– Не понимаю,-бубнил он.- Купец шотландский сказывал дьякам, что не сразу...
– Ска-азывал,- передразнил Иван Петрович,- ничего тебе, Димитрий, доверить нельзя. Что теперь говорить-то станем? А я-то по уши...Позвал на именины...Москва бомбой пороховой взорвется. Ты понимаешь, свинячий потрох, что наделал?-схватил Шуйский за грудки Налимова.
– Да, отстань ты, Иван Петрович!- оттолкнул его Дмитрий.- Сам бы и промышлял по поводу зелья. Яд Кантареллой называется, им римские попы да кесари друг друга веками травили.
– Что мне до римских попов,-опустился в бессилии на стул Шуйский, обхватил старческими, морщинистыми ладонями голову.
– А давайте ему череп кочергой проломим,- предложил Воротынский.-Скажем, что о край стола ударился. С кем не бывает.
Он подошел к печке, отделанной изразцами в петухах и рыбках, взял в руки кочергу, повертел:
– В лоб ему, промеж глаз, стол кровью измажем, потом жильцов позовем.
Шуйский опять встал, тяжело вздохнул, пнул Бориса:
– А-а, мне все одно не отмыться. И вам тоже!
Кто-то попытался открыть дверь.
– Пошел вон!- крикнул Голицын в щель.- Надобно вот что...Вынести покуда Бориску через черный ход,-он кивнул на дверку позади залы.- В чулане каком спрятать. Устроим гульбу до небес, пляски, в угарном дыму никто не поймет куда делся Годунов, а мы и не ведаем. Пропал и всё.
– Тоже, конечно...,-засомневался Шуйский,- но похоже, это единственное что остается.
– Так что, кочергой-то будем отметину делать?- примерился железкой к голове Годунова Воротынский.
– Да погоди ты, Михаил. Ох, соратнички...
Шуйский сорвал со стены большой гобелен, изображающий короля польского Сигизмунда II на охоте, расстелил на полу. Это тоже был трофей из Пскова.
– Ну, подмогните же что ль.
Все, кроме Мстиславского, который продолжал жевать хлеб, взялись за тело Бориса. Положили на гобелен, стали заворачивать. Годунов издал какой-то звук. Замерли.
– А ежели ещё живой?- опять усомнился Воротынский.
– Отнесем в подпол, там татарина веревкой для верности придавим,- сказал Шуйский.
Он подхватил сверток с головы, Воротынский и Налимов с ног. Голицын подпер плечом входную дверь.
– Ты-то что, Иван Федорович, замараться боишься?-обратился Шуйский к Мстиславскому.
Тот икнул, встал, не зная что делать, потом взялся за сверток двумя пальцами в середине. Да чуть не упал, ноги совершенно не слушались.
Еле протащили тело в узкую дверь, предназначенную для служивых холопов. Пронесли через темный коридорчик, в конце которого крутая винтовая лестница вела в подсобку. На ней Годунова несколько раз чуть не уронили, пару раз стукнули головой о бревна. Внизу наружная дверь оказалась открытой. На дворе никого видно не было. Шуйский, бросив ношу, тут же притворил дверь, набросил щеколду. Теперь свет еле пробивался в подсобку через маленькое окошко сверху.
Годунова положили на земляной пол среди метел, кос, топоров и прочего хозяйственного скарба. Воротынский взял колун, взвесил на руке:
– А все же надобно бы Бориске череп раскроить.
– Уймись, князь,- отстранил его Шуйский.-Нечего мне в доме кровавую скотобойню устраивать.
Стали искать веревку, чтобы придушить для верности, но не нашли. Начали решать кто это сделает руками. Но вдруг рядом вроде бы послышались голоса.
– Потом,- прошептал Шуйский.- Вертаемся.
Побежали наверх. В зале по-прежнему никого, кроме Голицына, подпирающего дверь не было.
Сели за стол. На этот раз руки дрожали у всех. Мстиславский опять принялся за хлеб. На него долго, пристально смотрел Шуйский, затем глаза его округлились, он раздул ноздри на своем длинном, красном носу. Сжал в руке яблоко так, что мякоть от него брызнула по всей комнате. Перегнулся через стол, пододвинул к себе бараньи ребра, предназначенные для Годунова. Лицо Ивана Петровича сделалось совсем бледным. Кажется, стала еще белее его борода.
– Куда Годунову отраву римскую подсыпали?-наконец спросил он.
Налимов указал пальцем в толстых перстнях на миску с ребрами:
– В баранину, вестимо. Забыл что ли?
– А Бориска её ел? А? Он даже к ней не притронулся!- хлопнул сухим кулаком по столу Иван Петрович.- Бориска токмо вина Рейнского хлебнул да водкой запил!
– Как же так...,-начало что-то доходить и до Налимова.
– Получается...,- не закончил фразы и Воротынский.
– Получается,- зло прошипел Шуйский.- У умного-то получается, а у дурня токмо голова качается.
Бросились к черному ходу. В тесном коридоре набили себе шишек о низкий свод и друг о друга.
В подсобке тела Бориса Годунова не оказалось. На лавке лежал жеваный комок мыльной травы, с помощью которой Борис так ловко провел своих недругов.
В полной растерянности заговорщики вышли на задний двор. А через забор княжеских палат, с разных сторон, уже лихо перемахивали нищие ободранцы и стрельцы, что расчищали канаву у монастыря. Их даже не пытались остановить людишки Шуйского, так они были потрясены напором. Да, в общем-то, и не было у князя особой охраны- так, несколько бывших опричников в качестве стражи и пара полуглухих стариков из смердов, что мотали трещётками по ночам и лениво покрикивали: "Не балуй!", "Бойся!"
Стрельцы с лопатами и палками, влетели в княжеские палаты, расталкивая дворню. Сломали нос брату Шуйского Андрею. Принялись чинить в доме князя настоящий погром-переворачивали столы, срывали со стен картины и украшения, найдя дорогое оружие, тут же хватали его, бежали с ним дальше. По ходу набивали себе запазухи тем, что приглянулось.
А нищие, среди которых были Василий Губов и Дмитрий Кашка, уже хорошо вошедшие в образы ободранцев, растеклись по двору.
Увидев у палат стрельцов и нищих, Шуйский присел от страха. Налимов и Воротынский, почуяв жареное, тряслись как травинки на ветру, повторяли: "Ой, пропали". Голицын побежал обратно в дом, а Мстиславский неуклюже принялся карабкаться на забор. Перелезть его у него не было никакой возможности, но он усердствовал.