Правда и Небыль
Шрифт:
Гоманьков встал, повёл плечами.
– Затекло, – объяснил он. – Так я о чём. Народ – его что объединяет? Народ объединяет то, что он любит и чего не любит. Вот что главное. А доходы и прочие дела – так, обстоятельства. Народ объединяют вкусы. Снизу доверху. От мужика из подъезда до министра. Потому что вышли мы из одной культуры, советской. И любой чиновник вплоть до министра любит что? Баньку любит. Селёдку под шубой. Картошечку с маслицем. Коньячок армянский. Фильмы рязановские…
– Что-то такое в девяностых было, – раздражённо перебила Ирина Васильевна. – Сейчас
– Ну да, теперь не модно. – Начальник службы безопасности дёрнул щекой. – А я думаю, что те, кто устрицами давится, на самом деле о селёдке мечтают да о картошечке с маслицем. И будут до конца жизни по ним страдать. Потому что в молодости ничего вкуснее не ели, а старая любовь не ржавеет.
– Я сам из того времени, – возразил Юрьев, – но селёдку не люблю.
– Значит, и раньше не любили, – упёрся Гоманьков. – Но я же не про селёдку! Я хочу сказать, что народ наш абстракцию эту вашу не любит и не понимает. И себе на стенку не повесит. На стенке должно висеть что-то понятное, про жизнь. Так что придут на эту выставку серьёзные люди, а там мазня непонятная, как помёт куриный размазан. Они, конечно, ничего не скажут. Но то, что там на стенах нет ни одного лица нормального человеческого, запомнят. На подсознанке. А с ними нам ещё вопросы решать.
– Вообще не аргумент, – почти зашипела Дронова и осеклась. Вкусы и мнения тех, с кем банку приходилось общаться, она знала неплохо. Они были не столь примитивны, как думал Гоманьков, но всё-таки достаточно консервативны. Им нравилось или признанное, или привычное. Картины малоизвестных художников, ещё и в незнакомом стиле, – в этом было что-то неоднозначное. – Может, на патриотизм надавить? – неуверенно предложила она. – Всё-таки эти картины – наше национальное достояние…
– Наше национальное достояние, – менторским тоном произнёс Гоманьков, – Шишкин, Репин и Айвазовский. Вот если выставку Айвазовского устроить, вся Москва сбежится.
– Нет у нас Айвазовского, – пробормотал Юрьев. Рассуждения контрразведчика ему не нравились, но он уже и сам видел: идея недоработана, чего-то не хватает.
«Нормальное человеческое лицо… – думал он. – Что-то в этом есть».
На этот раз идея проявлялась в голове медленно, постепенно, будто грузовик выруливал из узкой улочки.
– Нормальное лицо, говорите, – наконец сказал он. – А что, справедливо. У нас в банке помимо живописи одна из лучших коллекций старой художественной фотографии. Там есть настоящие шедевры.
– Извините опять же, – снова встрял Гоманьков, – но несолидно. Фотография – не искусство. Картину рисовать надо, а тут нащёлкал, и всё. Реальные люди на картины придут, а на фотки – очень сомневаюсь. Лучше уж тогда абстракционисты, – махнул он рукой.
– Нет, не так. – Юрьева охватило вдохновение. – Выставка должна быть двойная. Картины и фотографии. И те, и другие – редкие и ценные. Несправедливо забытые. Понимаете? – На этот раз он обратился к Дроновой.
Та нервно кивнула.
– Понимаю, – сказала она. – Оппозиция «картина – фотография». Фантазия против реализма. И общий стиль эпохи, стиль
– Алексей Михайлович, – прервал Гоманьков, – ну почему вы не хотите сделать всё по-нормальному, по-человечески? Ну не надо, пожалуйста, вот этих экспериментов сомнительных. Вдруг не пойдёт? Вдруг не выйдет? Вдруг кто что испортит, украдёт. Давайте всё устроим, как у людей. Большой театр, европейские музыканты, фуршет! Зачем самим создавать себе дополнительные проблемы? У нас что, их мало, что ли? Да они везде, куда ни кинь. Вон вчера опять банкомат обчистили. У нас только с проблемами нет проблем. Нет, конечно, чем больше проблем, тем каждая в отдельности меньше кажется. Если так, то таки да…
Юрьев довольно улыбнулся. Колкости нужны были Ивану Ивановичу, как иголки ёжику, чтобы отстаивать своё мнение. Подобные монологи звучали регулярно. Сначала он принимал их за желание побузить, но потом убедился: Гоманьков просто любит провоцировать окружающих и пробовать разные идеи на прочность. А когда решение принято, работает на успех и вкладывается по полной.
– Ворчание – знак согласия. Большой театр, европейские музыканты, фуршет ни о чём, – сказал он. – Все так делают. Завтра никто и не вспомнит, кто там в Большом приём устраивал. Так, какие-то парни с деньгами. Нам нужна хорошая история, необходимо отличиться. – Последнее слово банкир произнёс с нажимом.
– В историю надо ещё попасть, а не вляпаться… Ну, а если задача стоит отличиться… – с сомнением в голосе произнёс Гоманьков, – то мы отличимся. Вопрос только – как?
– А что скажет Ирина Васильевна? – спросил Юрьев.
– Надо проработать, – ответила та, о чём-то напряжённо размышляя. – То есть как идея – красиво. Но идея пока достаточно сырая. Дайте нам с Алёной пару дней, и мы набросаем концепцию мероприятия.
Пары дней не потребовалось. Дронова позвонила на следующее утро.
– Я придумала, – сказала она. – Нужен паровоз. Картина и фотография, которые вытянут всю выставку. И у нас такие есть.
11:40. Гусин
Москва. Дорога ПортаБанк – Арт-музей
Воспоминания Юрьева о том, как родилась идея выставки, прервались телефонным звонком. На экране мобильника высветился незнакомый номер. Первой реакцией было сбросить вызов: разговаривать непонятно с кем, особенно в сложившихся недавно обстоятельствах, ни малейшего желания не было. Но, поколебавшись секунду, банкир всё же нажал иконку приёма. Сам не зная, почему он это сделал.
– Привет, дружище! – радостно отозвался голос в трубке. Смутно знакомый, но Юрьев с ходу не смог его узнать. – Как твоё ничего?
Банкир стиснул зубы. Мало что его так раздражало, как звонки полузнакомых людей, претендующих на то, чтобы их узнавали по голосу. Он считал подобное обращение изощрённой формой бытового хамства. Сам Алексей Михайлович всегда, звоня кому-то, здоровался и сразу представлялся, спрашивал, есть ли секундочка поговорить.
– Будьте любезны, представьтесь, пожалуйста, – попросил он.