Право и политика: научные очерки

Лапаева Валентина

Термин «суверенная демократия» с теоретико-правовой точки зрения представляет собой эклектичную словесную конструкцию, искусственно стыкующую принадлежащие к разным категориальным рядам понятия суверенитета как верховенства и независимости государственной власти и демократии как формы правления, т. е. способа организации и формирования этой власти [19] . Лукавство этой идеологемы состоит в том, что ее авторы и сторонники, хорошо понимающие наличие существенных отличий сложившейся в стране формы правления от стандартов западной модели либерально-правовой демократии, маркируют самобытность отечественной «демократии» словом, обладающим большой притягательной силой. Таким образом они пытаются втянуть (и втягивают) в орбиту идеологемы суверенной демократии всех, кто озабочен теми тенденциями в развитии процессов глобализации, которые связаны с односторонней деконструкцией Вестфальской системы международного права «с ее центральными принципами…государственных суверенитетов, неправомочности вмешательства во внутренние дела государств и нерушимости границ» [20] .

19

Как справедливо отмечает С.А. Авакьян, «никакой особой связи государственного суверенитета и демократии не существует (в отличие от народного или национального суверенитетов)… Может быть, единственное толкование сочетания суверенитета и демократии – это правление народа посредством демократических институтов… тем самым государство становится защитником интересов народа, в том числе и на международной арене». – Авакьян С.А. Понятия «суверенитет» и «демократия»

соединит воедино только подлинное народовластие // Российская газета. 2006. 28 окт.

20

Зорькин В.Д. Апология Вестфальской системы // Российская газета. 2006. 22 авг.

Показательно, что сторонники концепции суверенной демократии говорят только о суверенитете государства, забывая более важное положение Конституции РФ о народном суверенитете [21] . Между тем в конституциях подавляющего большинства демократических государств акцент сделан на признании народного суверенитета, потому что, согласно правовой концепции государства, государственный суверенитет – это лишь следствие народного суверенитета, уходящего своими корнями в право гражданина участвовать в управлении делами государства. Когда же понятие суверенной демократии связывают лишь с суверенитетом государства, то за этим, как верно подмечено, скрывается «попытка государства в очередной раз обрести полный суверенитет от российского демоса, не допустить его самоорганизации и превращения в гражданское общество, дабы оно не вздумало ему указывать» [22] .

21

Без революций // Российская газета. 2006. 19 сент. С. 3.

22

Клямкин И., Кутковец Т. Как нас учат любить Родину // Новая газета. 2006. 24–26 июля. С. 11.

В предложенном В.Ю.Сурковым определении суверенной демократии как «образа политической жизни общества, при котором власти, их органы и действия выбираются, формируются и направляются исключительно российской нацией во всем ее многообразии и целостности ради достижения материального благосостояния, свободы и справедливости…» [23] , акцент делается автором на фразе «исключительно российской нацией», на которую и приходится смысловая нагрузка эпитета «суверенная». Эта фраза, на первый взгляд, звучит привлекательно для всех, кого не может не тревожить то обстоятельство, что «цветные революции», вспыхивающие по периметру российских границ, достаточно наглядно показали, что у Запада есть большие возможности для влияния на общественное мнение внутри молодых демократий и использования стандартов прав человека в качестве инструмента ограничения государственного суверенитета этих стран.

23

Сурков В.Ю. Национализация будущего // Эксперт. 2006. № 43 (537).

По этому поводу можно сказать следующее. Да, Запад действительно использует право как свое важнейшее достижение для давления на окружающий его мир (для чего уже создана целая система международных правоохранительных институтов, включающая суды и трибуналы). Но в то же время он ставит целью введение этого мира в правовые рамки. С точки зрения Запада в понимании демократии акцент должен делаться на том, что органы власти действительно выбираются, формируются и направляются самими гражданами той или иной страны, реализующими свою свободную волю, а не навязываются им за счет использования административного ресурса и политического давления (как внешнего, так и внутреннего). Запад будет признавать суверенность только того государства, органы власти которого сформированы и действуют на демократической основе. Такое положение дел для России унизительно, при каких-то поворотах событий, возможно, и опасно. Но в то же время оно соответствует потребности нашей страны в правовом развитии. Для нас самих право и правовая демократия являются жизненной необходимостью, у нас самих есть потребность в праве, причем, уже вполне осознанная обществом потребность, вскормленная долгим опытом бесправия и выросшим на его основе пониманием того, что свобода возможна только в правовых формах [24] . Сейчас импульс движения российского общества к праву задавлен усталостью, разочарованием, чувством бессилия людей перед несправедливостью, а в конечном итоге – перед неправовым по своей сути характером очень многих жизненно важных процессов – начиная от приватизации в сфере экономики и кончая созданием моделей разного рода управляемых и суверенных демократий в области социально-политических отношений. Именно нереализованность этой потребности в праве делает постоциалистические общества беззащитными перед разного рода политтехнологическими манипуляциями со стороны Запада. Но потребность в праве и правовой свободе является именно объектом, а вовсе не результатом манипулирования, как это иногда пытаются представить. И чем острее та или иная неосуществленная жизненная потребность, тем уязвимей субъект этой потребности перед разного рода манипуляторами. Поэтому единственно возможный для нас выбор – это путь честного выстраивания такого правопорядка, который будет вписываться в принятые (в том числе и самой Россией) международно-правовые стандарты и, прежде всего, в области прав человека.

24

Авторы, отмечающие историческую приверженность российского народа к правовому нигилизму и пониманию свободы как анархической вольницы, недооценивают, на мой взгляд, то обстоятельство, что в XX–XXI вв. мы имеем дело с качественно иным народом: это уже не крестьянская в своей основе неграмотная масса, а хороню образованное (даже по западным стандартам) население, способное адекватно ориентироваться в современном мире. Анализ результатов социологических исследований, проводимых на протяжении ряда лет разными социологическими центрами, позволяет сделать вывод, что процесс освоения российским общественным сознанием либеральных демократических ценностей набрал уже хорошие обороты и вполне способен преодолеть трудности, связанные как с давлением на массовое сознание прошлого исторического опыта, так и с разочарованием практикой реализации этих ценностей в современных условиях. Но для этого необходимы серьезные усилия со стороны государства, направленные на учет социальных ожиданий населения. См.: Лапаева В.В. Социология права. М., 2008.

В чистом виде есть только два способа международного взаимодействия – это право и сила (все остальное является их комбинацией). Очевидно, что Россия как далеко не самый сильный игрок на международной политической арене заинтересована в наращивании правовой составляющей той системы международных отношений, которая формируется под влиянием глобализации. Не менее важно, что Запад тоже нуждается в мирном развитии глобализационных процессов, основанном на правовом по своей природе поиске баланса интересов разных стран, регионов и цивилизаций. Ведь разрушительный потенциал идеологии и практики воинствующего антиглобализма был со всей ужасающей наглядностью продемонстрирован 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке. Политическая элита западных государств не может не понимать, что вне правовых рамок международного взаимодействия окружающее «золотой миллиард» все более плотное кольцо бедного большинства [25] , быстро осваивающего технические достижения Запада, представляет серьезную угрозу его благополучию. Поэтому призывы Запада к развитию правовых аспектов глобализационных процессов – это вовсе не риторика, прикрывающая практику «двойных стандартов». Поддаваясь время от времени на соблазн использовать свою силу для продавливания политики «двойных стандартов», Запад, тем не менее, не может в целом не стремиться к укреплению правовых основ международных отношений. Идеологическим обеспечением этой интенции является идеология прав человека, потому что с позиций принятой на Западе человекоцентристской естественно-правовой доктрины право – это, в конечном итоге, всегда право человека. Именно поэтому признание на национальном уровне прав человека является для Запада индикатором готовности государства к правовому диалогу на международной арене.

25

Достаточно сказать, что, как следует из выступления на VIII Международных научных Лихачевских чтениях (Санкт-Петербург, 22–23 мая 2008 г.) заместителя министра иностранных дел России А. Яковенко, к 2020 г. в самом Евросоюзе будет около 10 % мусульманского населения.

В этом контексте представляет интерес дискуссия, развернувшаяся на прошедших 22–23 мая 2008 г. в Санкт-Петербурге Международных научных Лихачевских чтениях по

теме: «Диалог культур и партнерство цивилизаций». Выступивший на пленарном заседании профессор И. Валерстайн (Йельский университет) сказал, что диалог (а, следовательно, и партнерство) возможен только между равными, т. е. говорящими на одном языке, субъектами общения. Без этого не будет взаимопонимания и диалог превратится в двойной монолог. Ему оппонировал российский академик А.А. Гуссейнов, подчеркнувший, что в процессе межцивилизационного общения необходимо исходить из презумпции равенства и суверенности культур (только эта посылка может быть основой диалога). При этом он отметил, что механизмы диалога культур и цивилизаций следует выстраивать по аналогии с механизмами межличностного взаимодействия, поскольку сами культуры и цивилизации не имеют субъектности – встречаются и взаимодействуют люди как носители культуры и представители той или иной цивилизации. А люди при всем их бесконечно многообразном различии выработали такие механизмы взаимодействия, которые позволяют им выступать во взаимном общении как равноправные партнеры. Суть развернувшейся дискуссии высветило выступление индийского профессора Д.Ч. Капура, который в довольно резкой форме выразил озабоченность тем, что западные демократии навязывает остальному миру свои культурные ценности, подрывая вековые культуры иных цивилизаций. Однако внутренняя противоречивость его позиции состояла в том, что отрицаемые им западные культурные ценности – это как раз те ценности демократии и права, которые только и могут быть формой обеспечения равного диалога на межличностном, межгосударственном и межцивилизационном уровнях общения.

Дело в том, что право как система норм, основанных на принципе формального равенства [26] , является единственно возможной формой такого опосредования отношений взаимодействующих субъектов, которое позволяет им (при всех их отличиях) общаться на равных основаниях, реализуя свою свободу и самобытность до тех пор, пока это не мешает свободе и самобытности партнеров по взаимодействию. А все, что не подчиняется принципу формального равенства, – это произвол, у которого нет своего принципа, «его принципом, если можно так выразиться, является как раз отсутствие правового принципа… Бесправная свобода – это произвол, тирания, насилие…» [27] . Поэтому нельзя говорить о необходимости свободного, ненасильственного взаимодействия в форме диалога и партнерства и в то же время отрицать ценности права и правовой демократии. Если тот или иной субъект взаимодействия (индивид, государство или цивилизационное сообщество) претендует на свободное партнерство и равноуважительное отношение со стороны других, то предполагается, что он признает ценность права как инструмента такого взаимодействия.

26

Данное положение, обоснованное в рамках либертарной концепции правопонимания В.С. Нерсесянца, представляет собой результат теоретической рационализации и логического развития исходного постулата естественно-правовой доктрины, согласно которому люди равны в своем достоинстве и правах.

27

Нерсесянц В. С. Философия права. М., 2006. С. 40.

Применительно к России это означает, что наши претензии на равноправный диалог с Западом должны быть подкреплены реальными шагами в сторону права и правовой демократии внутри страны. И здесь нельзя ограничиться разговорами о том, что, «развивая демократию в нашей стране, мы заинтересованы в демократизации и международных отношений» [28] . На самом деле честная позиция в данном вопросе требует сказать так: будучи заинтересованными в демократическом (т. е. в правовом) характере международных отношений, мы должны развивать демократию в своей стране. И надо не только сказать, но продемонстрировать на практике следование такому подходу. В противном случае Запад будет считать, что мы не доросли до равноправного диалога. И тут не помогут заклинания о самобытности и суверенности нашей «демократии». Если мы хотим «иметь свой голос» в том международном общественно-политическом дискурсе, в ходе которого формируются позиции международного сообщества по вопросам права и демократии (чтобы не оказаться в роли того, «кто только слушает, а потому и слушается» [29] ), нам необходимо говорить с Западом на правовом языке, а не пугать его своей доморощенной самобытностью.

28

Сурков В.Ю. Суверенитет – это политический синоним конкурентоспособности. М., 2006. С.41.

29

См. выступление В. Суркова на Круглом столе «Российской газеты», посвященном обсуждению концепции суверенной демократии // Российская газета. 2006. 31 авг.

А если мы еще и претендуем на то, чтобы критически оценивать результаты этого дискурса, то нам требуется более высокая теоретико-правовая позиция по сравнению с той естественно-правовой доктриной, на которую опирается правовая теория и практика Запада. С развитием глобализационных процессов универсализации правовой жизни мирового сообщества необходимость подобной теоретической оценки правовой природы конвенционально устанавливаемых естественных прав человека становится все более актуальной. Она обусловлена имеющими место попытками развитых демократий предложить другим странам в качестве общезначимых и общеобязательных естественно-правовых ценностей нормы нравственно-религиозного характера, применение которых оправдано лишь в условиях соответствующего уровня культурного развития нации [30] , а то и вовсе внедрить под видом права политико-силовые моменты в практику межгосударственных отношений. Ситуация усугубляется отсутствием в области международных отношений достаточно надежных демократических процедур правообразования. Так, некоторые либеральные противники европейской интеграции справедливо обращают внимание на то, что устанавливаемое на европейском континенте естественное право – это результат договоренностей, которые пока что в значительной мере формируются на уровне бюрократических структур, а не путем демократической процедуры, характерной для процессов формирования национального права в странах правовой демократии [31] .

30

Ярким примером подобного подхода является такая трактовка права человека на жизнь (принятая, в частности, в рамках Совета Европы), которая предполагает отмену смертной казни. Подробнее см.: Нерсесянц В.С. Философия права. С. 628–631.

31

По словам В. Клауса, принципы и нормы международного права – это «нечто, приходящее извне. Если же это “нечто” не является продуктом демократической плюралистической политики, следовательно, оно – продукт “чистого разума”, а точнее – некой правды, хранителями которой являются немногие избранные (но не избираемые). Значит, это “нечто” является, по сути дела, угрозой демократии». (.Клаус В. Почему я не “европеист” // Европа без России. Договор, учреждающий Конституцию Европы, от 20 октября 2004 г. М., 2005. С. 12–14.

Однако наши попытки противостоять такому подходу с позиций своего самобытного «права», основанного на общинной системоцентристской идеологии доминирования общего блага над индивидуальным, не увенчаются успехом: на этом языке с нами никто разговаривать не будет. Нам нужна человекоцентристская теоретическая платформа для диалога, которая позволяла бы оценивать вырабатываемые в рамках международного дискурса правовые стандарты с точки зрения подхода, признающего приоритет прав человека как универсальной общечеловеческой ценности. Адекватным инструментом для решения этой задачи может служить разработанная в отечественной юриспруденции либертарная концепция права, в основе которой лежит понимание сущности права как формального равенства [32] . С точки зрения либертарного правопонимания само по себе право как система, основанная на общепризнанных международным сообществом (при доминирующем участии Запада) принципах и нормах, за которыми по договоренности признается правовой характер, связанный с их соответствием прирожденным правам человека, не является безусловным эталоном. Таким эталоном служат не конвенционально устанавливаемые права человека, а лежащий в их основе принцип формального равенства. Подобного критерия оценки правовой природы нормативных регуляторов нет ни у естественно-правовой доктрины, которая считает правом человека нормы, фактически сложившиеся в результате международных договоренностей, ни (тем более) у легистского правопонимания, для которого право – это нормы, установленные или санкционированные национальным государством.

32

Подробнее см.: Нерсесянц В.С. Философия права. С. 28–102; Лапаева В.В. Типы правопонимания: анализ научно-практического потенциала // Законодательство и экономика. 2006. № 4.