Правосудие
Шрифт:
Он мог открыть бутылки и сделал это, но не нравились ему ни сладкие ликеры, ни коммуны, не любил он ни того, ни другого.
– Жаль, Вовка не дожил, — легко заметила Рита, сидя за столом,
– Любил он мараскин. Берта, деточка, передай мне сыр, пожалуйста. Где-то через полчаса застолье плавно самоорганизовалось и приобрело черты юбилейного заседания, под председательством Риты. «Почему женщина такая тварь? — спросил он сам себя, ускользнув на крыльцо подышать и отдохнуть от Риты. И ответил сам себе с усмешкой. — A кто не тварь? Ты, что ли? Женщина более откровенна в своей тварности, вот и все. Как жизнь. Недаром слова «Жизнь», «Природа», «Земля» на всех языках — женского рода. Жизнь может замаскироваться под нежизнь, как вирус. Женщина может замаскироваться под супругу, подругу, подпругу и даже под рабыню, если вынудят обстоятельства. Но она всегда останется хозяйкой, мать ее, на этой Земле. И не будет она ни с кем делиться. Она возьмет все — и правильно сделает. Она очень дорого платит — муками своего влагалища. А мужчина хочет взять все, взять силой, ничем не заплатив. Поэтому он всегда платит силе, которой у него нет. Он — придаток, которым пользуются, член, который морочит себя, мня себя головой. Поэтому, когда сила перестает поддерживать его, — он способен только мочиться под себя». «Член, возомнивший себя головой, а также — руками, ногами, печенью, почками и сердцем» — усмехнулся сам себе. Он полагал, что может позволить себе посмеяться над собой. Он не участвовал в войне полов, он не участвовал в игре Жизни — женской игре. Он стоял на обочине. Он был неуязвим.
Почему тогда Рита — толстозадая телка, толстогубая блядь — могла одним своим запахом перечеркнуть его собственные правила игры? Почему против нее не действовали сталь, мороз и камень сердца? Почему? Почему? Почему?
Он услышал шум и вернулся в дом. Застолье уже выплеснулось за рамки юбилейного заседания и вошло в русло парижского борделя
– 20-е годы, Мулен-Руж. Рита с Эвелиной плясали канкан и пытались втянуть в это дело Берту, но Берте плясать канкан было нечем — она была в джинсах.
– Папа! — крикнула Эвелина. — Скажи своей подружке, пусть она снимет штаны!
Он предложил Берте снять штаны и, к его огромному удивлению, она согласилась.
Они плясали втроем, вопя при этом «Была я гимназисткой и шила гладью…» — оказалось, что слова знали все, пока никто не обратил внимания, что Берта была в его трусах, которые трещали на ней. Он смотрел, слушал и думал о том, что вот это и есть подлинный танец жизни, без дураков — дурак сидел на стуле с рюмкой кальвадоса в руке. Три женщины, три возраста, три состояния душ: мать, любовница, дочь — высоко задирая ноги самозабвенно плясали канкан, пока бешеная сука, высунув язык, присела рядом с дураком, вооруженным рюмкой. Они нуждались в зрителе, но зритель никак не участвовал в их танце, они нуждались в дураке, чтобы дурак удовлетворял их своим членом или своим арбалетом, но не желали, чтобы он путался под ногами, все было — для него, но его самого как бы и не было. Они были самодостаточны, как Жизнь — позволяя существовать на своей периферии дураку с членом, они позволяли оплодотворять себя восхищением, ничуть не восхищаясь дураком.
– Берточка, деточка, что это на тебе надето? — Рита заметила и уставилась на арендованные трусы. — Немедленно сними эту гадость! — она вылетела в соседнюю комнату и вернулась с ворохом белья. — Выбери, что тебе нравится!
Берта начала было отказываться, но Рита с Эвелиной немедленно совлекли с нее «гадость» и с отвращением отбросили к ногам хозяина и его суки.
Берта вспыхнула обнаженной роскошью волос, она была натуральной блондинкой, и в следующее мгновенье хозяин приоткрыл рот - с черной Ритиной резинкой между ног она выглядела намного более обнаженной, чем без нее.
– Это — аксессуар к шубе, — пояснила Рита, возвращаясь и волоча к столу приодетую Берту и почти голую от плясок Эвелину. — Женщина должна иметь три вещи — шубу, трусы и сапоги, все остальное — от лукавого.
– Щедрый парень, этот лукавый, — заметил он, — если все остальное женщина имеет от него.
– От него женщина имеет только то, что остается под трусами, - отрезала Рита. — А все, что сверх того, приобретает сама. Вечеринка закончилась нехорошо. Берта вдруг начала говорить бессвязно, о своей дочери, Рита и Эвелина не понимали ее. Потом ее затошнило, она едва добежала до туалета, у нее начался страшный понос, рвота и головные боли.
Она сидела на унитазе, с миской между ног, раскачивалась и ничего не видела перед собой, он вынужден был поддерживать ее за плечи, чтобы она не упала.
Когда он вынес ее из туалета и уложил в постель, Рита и Эвелина давно уже ушли в свою спальню.
Глава 23
– Не иметь тела — это страдание, — сказал легкий, бесполый голос в пустоте. — Нельзя слышать звуки, не имея ушей. Нельзя видеть цвета, не имея глаз. Нельзя чувствовать вкус, не имея языка. Нельзя ощущать запах, не имея носа. Нельзя познать прикосновение, не имея кожи.
Возникла звенящая пустота. И снова стала голосом в пустоте.
– Ангелы восстали, возжелав познать, и Бог наказал их вечным наслаждением. Если наслаждение длится всегда, оно становится страданием. Если страдание длится всегда, оно перестает быть страданием. Смерть размыкает и замыкает круг, делая его вечным. Ангелы были мыслями Бога, отринувшими Творца, а стали тварями под колесом, Вечным Змием, кусающим свой хвост, — голос был хрустальным колокольчиком в пустоте. — Не познав непознанное, нельзя страдать от него. А, познав, нельзя освободиться от страдания. Мысль в пустоте, познавшая звук, цвет, вкус, запах и прикосновение, прожигает самое пустоту… Вдруг раздался металлический звук, как от лопнувшей струны, он мгновенно проснулся и сел в постели. Засигналил мобильник. Он схватил трубку, еще ощущая звон в ушах.
– У тебя проблемы, — сказала Таня.
– У меня всегда проблемы.
– Таких еще не было. Кое-кто ищет Берту.
– Кто?
– Тот, кого здесь уже нет. Мы крупно влипли.
– Что делать?
– Слушаться меня. Ты помог ей, я помогла тебе, теперь ты должен вытаскивать всех троих. Ты понял?
– Понял.
– Я буду через полтора часа. Водку не пей, — она отключилась. Он глянул на табло — была половина второго ночи. Он глянул на Берту, лежавшую рядом с ним — по подушке вокруг ее головы расплывалось темное пятно. Он вскочил и включил свет — из ее носа, рта и ушей сочилась кровь. Он резко дернул ее вверх, вместе с подушкой, усаживая вертикально, и ощутил запах. Он отшвырнул одеяло — под нижней частью ее тела постель была пропитана вонючей жидкостью, это было хуже, чем запах кала, так пахнет труп, который долго пролежал в пластиковом мешке и пустил сок. Он прижал пальцы к шейной артерии — сердце билось. Он быстро потер ладони, согревая похолодевшие вдруг руки — теперь следовало действовать быстро, но без суеты. Он принес аптечку и сделал ей инъекцию камфары, но, уже разыскивая опавшую, как у мертвой, вену, понял, что этого будет мало. Тогда он приготовил шприц с адреналином. Игла была тонкой, неприспособленной для укола в сердце, но обошлось. Потом он схватил мобильник и набрал Таню.
– Она умирает. До больницы ехать часа три.
– Не двигайся с места. Я выжму все, что можно, из тачки.
– Я сделал адреналин. Но она в сознание не пришла.
– Делай, что хочешь, целуй ее, кусай — не дай умереть. Если она умрет, мы тоже умрем. Очень плохой смертью.
Ворота он открыл заранее, через полчаса Таня влетела в дом, на ходу вырывая из кармана какой-то предмет.
– Она еще жива?
– Да.
– Пей! — она сунула ему в руки темный флакон.
– Что будет?
– Не знаю! — в первый раз в жизни он увидел Таню на грани истерики. — Ты все это затеял! Теперь пойди и разорви того, кто пришел за нами. Пей, это ключ от двери, а что за дверью, я не знаю. Я знаю только, что если ты нас не защитишь, то лучше бы нам и не родиться.
Он взял и выпил пахнущую гнилыми грибами жидкость. Его ударило, как локомотивом, сшибло во мрак и понесло, вращая, как клочок бумаги. Он не понимал, как клочок бумаги может ощущать холод, но ему было невыносимо холодно. Он ни на секунду не терял сознания. Во мраке слышались металлические удары и хрусты, как будто ломали жесть, вокруг гудел ветер. Затем, начал разгораться тусклый свет, и его выдуло на какую-то металлическую поверхность, как мусор впереди поезда метро. Он почувствовал себя так, как будто какая-то легкая его часть унеслась дальше, вращаясь над поверхностью, а другая, тяжелая, оказалась жестко припечатанной к ней. Над ним был купол, под ним — гладкий металл. Его окружили маленькие, подвижные механизмы, похожие на игрушки, состоящие из лучей света. Между ними прошла девочка, смутно напоминавшая дочь Берты.