Правый поворот запрещён
Шрифт:
Только около восьми вечера Скорик ушел из прокуратуры. Домой добрался в половине девятого уставший и голодный. Войдя в квартиру, понял, что здесь Катя: в коридоре стояла ее хозяйственная сумка, а из кухни слышны были какие-то Катины движения у плиты. Он пошел на кухню.
– Привет. Давно пришла?
– Минут сорок.
Они поцеловались.
– Есть хочу, - сказал он.
– Уже жарю картошку. Купила охотничьих сосисок.
– На чем жаришь? У меня ни кусочка масла не было.
– Я достала бутылку подсолнечного.
– Видишь, как хорошо, что у тебя свой ключ! Иначе я бы сидел сегодня голодный.
– И злой.
– Конечно. Я плохо переношу голод.
– Знаю. Ставь тарелки, нарезай хлеб. В сумке у меня свежий батон...
После
Потряхивая влажными волосами, Катя вышла в синем махровом халате, перехваченным в талии поясом. Она уселась в кресло напротив, отбросив полы халата, высоко положив ногу на ногу, и принялась маленькой кисточкой из пузырька покрывать ногти лаком. Запахло ацетоном. Скорик любил этот запах, любил наблюдать за Катей во время этой процедуры. И сейчас, глядя поверх газеты на ее ноги, обнаженные почти до бедер, наблюдая, как очередной раз проведя осторожно кисточкой, Катя ждет, чтоб высох лак, он вдруг подумал: "Интересно, будет ли все это меня занимать, если мы поженимся и я привыкну к ее каждодневному присутствию в этой квартире?"
– Ты чего уставился?
– она неожиданно перехватила его взгляд и инстинктивно затолкала полы халата меж колен.
– Да так, - улыбнулся он.
Они познакомились три года назад. Биохимик по профессии, Катя работала в научно-исследовательской лаборатории судебных экспертиз, Скорику иногда приходилось туда обращаться. Там впервые увидели друг друга...
– Стели, ложись, я подожду пока лак просохнет.
Он поднялся, пошел к постельной тумбе...
12
Ох, как не хотелось ему сегодня идти в институт опрашивать людей, которые через несколько часов должны отправиться на похороны. Скорик понимал, что сотрудники института не охвачены вселенской печалью - не все к Кубраковой одинаково относились, как и она к ним, кто-то ее любил, кто-то уважал, кто-то был равнодушен, а кто-то, он не сомневался, не терпел, может даже и ненавидел. Все это естественно. И все же атмосфера траура в той или иной мере коснулась каждого, что по его мнению, создавало для него определенное психологическое преимущество, которое может исчезнуть через два-три дня, начни он вызывать официально этих людей на допросы в качестве свидетелей. Начать Скорик хотел с директора института Яловского, а затем по списку, который он составил со слов секретарши...
Скорик вошел в директорскую приемную в пять минут десятого, в тот момент, когда Яловский выходил из кабинета. Задержав его, Скорик объяснил цель своего прихода и увидел, как недовольно скривилось лицо Яловского. Но Скорик был готов к подобной реакции со стороны каждого, с кем собирался тут собеседовать.
– Извините, я не могу сейчас, - сказал Яловский.
– Срочно еду в облисполком, там ждут. Да и вообще сегодня... У нас ведь похороны...
– Знаю, - суховато ответил Скорик.
– Но я ведь не посудачить пришел.
– Может, начнете с кого-нибудь другого, а через день-два я к вашим услугам.
– Пусть так.
– Располагайтесь в моем кабинете... Ольга Викторовна, - повернулся он к секретарше.
– Товарищ из прокуратуры... Помогите ему, он устроится в моем кабинете, - попрощавшись, Яловский торопливо вышел...
По просьбе Скорика секретарша приглашала тех, кого он называл. К двум часам он закончил, в институтском буфете выпил стакан кофейного цвета бурды, съел два пирожка с повидлом и вышел на улицу. Стоя на противоположной стороне, смотрел; когда ближе к трем часам начали выходить сотрудники, они группировались кучками, курили, беседовали. Потом вынесли венки, люди стали рассаживаться по автобусам. Народу собралось много. Заиграл оркестр. Вынесли гроб. В толпе Скорик выделил женщину в черном, седые волосы выбились из-под тонкой траурной косынки, белое лицо, покрасневшие отрешенные глаза. Ее вел под руку невысокий худощавый майор. Скорик понял: мать и брат Кубраковой.
Похороны проходили по известному советскому ритуалу: выступавшие на кратком траурном митинге говорили, что Кубракова была сама справедливость, сама доброта, сама отзывчивость, сама душевность и так далее. И как всегда в таких случаях добрая половина слов была неискренней, а то и просто ложью. Скорик стоял на холмике под сосной, глядя издали.
Когда все закончилось, музыканты отошли в сторону, тромбонист, разобрав инструмент, стряхивая из него на траву слюну; закурили кладбищенские рабочие, звякая лопатами, счищая с них налипшую землю. И все это было как сигналом: все потянулись к аллее, а по ней - к выходу; пошел и Скорик, вслушиваясь в разговоры, ухватывая обрывки фраз: "Баба она была талантливая", "Крутая, все у нее там ходили на цыпочках", "Она и Яловского пыталась подмять", "А что говорят: утонула или убийство?", "Неужто кого-то так допекла?", "Это она умела", "Что ни говори, организатор она сильный, не то, что наш размазня", "И людей давить умела, прости Господи...".
Стоя у ворот, Скорик дождался майора Кубракова, мать шла чуть сзади, под руки ее вели Света и еще какая-то женщина.
– Извините, пожалуйста, - Скорик шагнул к майору.
– Моя фамилия Скорик, я из прокуратуры, следователь. Понимаю, что сейчас вам не до меня. Я веду это дело...
Майор долгим взглядом обмеривал лицо Скорика, затем спросил:
– Что требуется?
– Побывать у вас, поговорить с вашей мамой.
– Но не сегодня же!
– Разумеется. Но тянуть тоже нельзя... Для пользы дела, - добавил Скорик.
– Приходите завтра. Я уговорю маму, - и не прощаясь, отошел.
Вернувшись в прокуратуру, Скорик устало сел за стол.
– Ну, как у тебя движется?
– спросил коллега.
– Вяло, - он достал из кейса бумаги - результат своих разговоров с сотрудниками института.
Улов был почти нулевым. Трошкин - начальник отдела кадров, подполковник в отставке. "У нас никто не конфликтует...", "Коллектив здоровый...", "Профорганизация ведет работу в моральном плане...". И дальше - в том же духе. Не человек - амеба. Усманов - снабженец. Кубракова его не приняла, тут же отправила к заму по общим вопросам. Бобошко инженер из группы оформления документации - оказалась женщиной, к тому же предпенсионного возраста. Дзюбан - сотрудник патентного отдела - мужчина лет сорока, на протезе, ногу потерял в детстве в железнодорожной катастрофе. Вечтомова - инженер сектора оперативного анализа и планирования - молодая, тщедушная, в очках с толстенными линзами, зрение, наверное, минус 10-12, за пределом трех метров, пожалуй, ничего не видит. Никто из них, заходивших к Кубраковой или интересовавшихся ею накануне ее отъезда и в дни ее отсутствия не годились в "герои" сюжета. Лишь двое еще как-то могли "претендовать" на это - Назаркевич и электрик Лагойда. Но Назаркевич в больнице, с ним должен встретиться Агрба. Что же до Лагойды...
Скорик перечитал запись своего разговора с ним:
"Когда вы в последний раз видели Кубракову?"
"За день до ее отъезда".
"В связи с чем вы заходили к ней?"
"У них в лаборатории на компрессоре полетел трансформатор. Я нашел в одном месте. Мне надо было сообщить ей, потому что за него заломили большие деньги".
"Кто-нибудь присутствовал, когда вы были у нее?"
"Сотрудник лаборатории Назаркевич".
"А о чем они говорили?"
"Он спрашивал разрешения поехать на день в Богдановск".
"Он сказал зачем?"
"Сказал, что на мехстеклозавод".
"Потом, кажется, в четверг, вы справлялись у секретарши, не вернулась ли Кубракова?"
"Да. Надо было решать с трансформатором, владельцы торопили. Теперь на такие вещи спрос большой".
"Кубракова разрешила Назаркевичу поездку в Богдановск?"
"Разрешила. Ей тоже надо было туда, и он согласился взять ее".
"Что значит "согласился". Может, предложил, она все же его начальница?"
"У них отношения не очень..."