Предатель
Шрифт:
– Ну, ты чего? – дернул его за локоть Иааков. – Гляди!
Йехошуа покосился через плечо на берег. Две женщины уже обнажились и, собрав смоляные косы в узлы на затылках, вошли по колени в речушку. Они весело заохали, присели, трогая студеные струи, и выпрямились. Женщины задорно поглядывали друг на дружку, словно ожидали, кто первая ухнет в стремнину. Йехошуа только и разглядел тяжелые груди с большими розовыми сосками, да что-то рыжее внизу живота и подмышками в белой соли. Когда старшая из женщин, снисходительно кривя рот, пошла к воде – у нее были вислая грудь и короткие жилистые ноги – Йехошуа покраснел и отвернулся.
– Гляди, сейчас младшие полезут! – горячо прошептал Иааков.
– Грех это. В законе сказано…
Иааков отмахнулся.
– Закон знаешь, а как женщина устроена нет! Они язычницы, значит можно. Смотри, смотри. У той, что слева уже волосы. Как мох в расщелине камня…
Йехошуа заткнул уши пальцами, но все равно слышал звонкий смех и визг купальщиц. Он покосился на брата. В глазах того тлел сладострастный огонь, и весь он напрягся, как подросший щенок, учуявший суку. Йехошуа осторожно обернулся. Женщины, пофыркивая, плавали в стремнине: их матовые ягодицы и ноги светлели в прозрачной воде. Лишь девочка лет восьми опасливо приседала на мелководье и ополаскивала худенькое тело. Йехошуа разглядел ее лицо: почти сросшиеся тонкие брови и высокий лоб, каштановые волосы волнами ниспадали к пояснице. Ее соски набухли, как почки на деревьях, бедра округлились. Казалось, бутон вот-вот распустится. Умыв лицо, девочка быстро заморгала и застенчиво улыбнулась взрослым, очевидно смущаясь своего неумения плавать. Подруга, стоя по горло в воде, подбадривала трусиху. В какой-то миг Йехошуа привиделось, глаза его и красавицы встретились, и девочка стыдливо присела. Но тут же выпрямилась во всю весеннюю стать, и мальчик перевел дух.
– Они из деревни вон за теми виноградниками, – сдавленным голосом проговорил Иааков.
Тут мальчики замерли. Прямо на них, цепляясь за траву, на крутой берег лезла старуха – струи воды стекали меж ее ног, вислая грудь вздрагивала при каждом движении, мокрые пряди налипли на лоб и на глаза. Снизу женщина казалась огромной даже на коротких ногах. Она завизжала проклятия, и прежде чем нашла палку, двое брызнули к тропинке под веселые крики купальщиц.
– Стой! – Иааков демонстративно перешел на шаг. – Голыми не побегут! – На всякий случай он обернулся. – Идем к заводи. Потом из дома не пустят.
Искупавшись, мальчики легли ничком на траву, подложив под подбородки руки. Солнце быстро нагрело их бронзовые тела.
– Зря убиваешься,- заговорил Иааков, прикрыв веки. – Тебе хорошо? Вот и живи! А если это когда-то кончится, зачем об этом думать? Ты ведь ничего не изменишь. Вот муравей бежит, и тебе безразлично, о чем он думает… – Иааков придавил пальцем муравья, замешкавшегося перед сухой травинкой.
Йехошуа отдернул руку брата. Расплющенный муравей, дернул лапкой и замер.
– Ты забудешь о нем. Как забудут нас.
– Тебе не страшно?
– Страшно. А лучше думать о смерти, молиться и ежечасно угождать Богу в помыслах? Тогда зачем жить? Левиты и те в праздники бражничают и получают лучшую долю с каждой жертвы. Неужто они скорбят о грядущем? – Иааков перевернулся на спину и сладко потянулся. – Нет, братишка, это не жизнь. Дед походил по земле, посмотрел, а теперь нас учит вере в Бога. Вот и я, похожу, разбогатею, а потом стану внуков наставлять. И вообще, чаще смотри на небо. А то «косолапый» Ицхак у нас есть. Будет еще «кровавый лоб» Йехошуа. – Помолчали. – Отец всю жизнь камни отесывает да виноград сажает. А я не буду!
…Теперь на привале Йехошуа вспомнил то предчувствие знания: некто, добрый и непостижимый, был рядом всегда, был в каждом цветке и в каждой птахе. Он был неосязаем, как солнечный луч, но как солнечный луч дарил тепло и успокоение. А если он был всегда, значит смерти нет, и нет страха. А лишь радость каждого мгновения жизни. Об этом он как-нибудь расскажет людям. Для этого, Пинхас был прав, нужны знания.
– Идем! – поднялся дед. – А то шабат в походе встретим. Тогда ваш Ицхак в собрании душу из меня вынет.
На тропинке им повстречался путник. Он шел налегке. Пронзительные карие глаза в тени колпака, низко надвинутого на лоб, и аскетическое, неприятное лицо с бородкой. Путник справился о дороге в Назарет и скрылся за изгибом тропинки.
– Чужой, – проговорил дед. – Идет тропами. Значит, сторожится людей!
Дети испугано обернулись и припустили за дедом. Тот вразвалочку одолевал гору.
Имперский легат в Сирии, сенатор и консул Публий Сульпиций Квириний дремал во внутреннем саду дворца бывшего этнарха Иудеи в кресле, обитом алым шелком. Тихо шелестели листья финиковых пальм, журчала вода нимфея, питавшая бассейн-каноп. Седая коротко остриженная голова старика поникла, резче обозначилась глубокая морщина на переносице, словно и во сне его не оставляли заботы о провинции, вверенной ему Сыном Божественного.
Ранним утром и до полудня сенатор читал письма от друзей из Рима и писал ответы; затем искупался в бассейне; подобно своему другу и патрону императору Августу, позавтракал грубым хлебом, мелкой рыбешкой, влажным сыром и зелеными фигами, и распорядился не беспокоить себя в продолжение часа. Сон легата охраняли два преторианца из отряда, милостиво предоставленного принцепсом консулу.
Солдат справа от сенатора пошевелился: под металлическим панцирем и красным сагумом спина гвардейца вымокла от пота. Не выпуская копья, телохранитель поправил на поясе короткий, не больше пяди, меч, и тогда длинный меч на левом бедре тихонько ударился о круглый щит, заменявший гвардейцам прямоугольные щиты легионеров. Сенатор издал горлом булькающий звук. Солдат замер и мысленно припомнил богиню Прозерпину. Второй гвардеец, моложе, покосился на товарища: тому остался год, чтобы выслужить звание ветерана, получить положенные югеры земли и, веселясь с богом Либером, травить байки о военных приключениях будущим жене и детям; к тому же он трижды был награжден золотым венком. Из-за небрежности хрыча их могли отправить дослуживать в приграничный гарнизон! Им дан приказ, и они должны стоять недвижно, как вон эти беломраморные истуканы древних героев вокруг бассейна, хоть тысячу лет.
За сутки гвардейцам опостылела вилла опального царя, кричащая роскошь уединенной резиденции. Виллу украшали позолота, перламутр, драгоценные аппликации. В триклинии дворца потолок из пластин слоновой кости. В залах мраморные стены, терракотовые и мозаичные полы. Вазы и светильники – из золота. Двери – из резного кипарисового дерева. Из кипарисового и масличного деревьев мебель, отделанная слоновой костью, золотом и серебром, драпированная шелком и бархатом. Даже помещения, где отдыхал отряд, обволакивал многоцветный стук, а вместо каменных лож, обитых черепаховыми панцирями – к ним привыкли солдаты – стояли бронзовые кровати с рамами, затянутыми ременной сеткой. Пищу подавали в серебряной посуде. Во дворце все было на римский манер. И если бы не финиковые рощи, которые, как рассказывают местные, насадил бывший этнарх, то можно представить себя в предместьях Рима, а не на Большой равнине, что отделена от Ершалаима безжизненной грядой с запада, и Железной горой от пустыни за Иорданом на востоке. Но пуще южной природы и азиатской пестроты северян томила жара. Со слов аборигенов, в Иерихоне жарко, даже когда по всей стране лежит снег.
Солдаты недоумевали, почему сенатор пренебрег шумным Ершалаимом? Перебрался бы в Иерихонский дворец последнего иудейского царя! Нет же, с небольшим отрядом охраны он торчал здесь второй день в нескольких поприщах от Иерихона.
Ноги старшего затекли. Из-под шлема по виску скользнула горячая капля. Он уставился на одного из мраморных крокодилов, опустивших хвост в бассейн. На столе полководца стояли хрустальный жбан холодного вина и золотая ваза винограда.
Квириний шумно вздохнул. Он понял: уже не уснет. Но не открывая глаз. Иначе его доймут пустяками местные просители, он начнет раздражаться, и хрупкое равновесие духа, что он обрел после трудного пути, исчезнет.