Предатель
Шрифт:
Сенатор не любил шумную столицу Иудеи и презирал ее обитателей, кичливых, упрямых, трусоватых и непочтительных к власти. Он мало интересовался историей этой страны. Но и то, что знал о ней, от ассирийских нашествий, походов вавилонян, возвышения персидской империи, завоеваний Александра Великого, вплоть до империи Селивкидов и Парфянского царства, с которым считался даже Октавиан, было чередой бесславных военных поражений, плена и рабства. Чему было учиться у народа, не умевшего покориться сильному? За что было уважать его вождей, вечно толкавших подданных на бессмысленные войны и кровопролитные восстания? Всего три тысячи легионеров держали в подчинении народы у Босфора, Понта и Меотида. Сорок военных кораблей охраняли спокойствие в море, где прежде хозяйничали пираты. Двухтысячному гарнизону повиновались фракийцы. Имирийцы – их страна простирается от Далмации до Истра – в союзе с двумя легионами римлян отражали вылазки даков. Далматы сохраняли спокойствие
Квириний прибыл в Иудею зимой, вскоре после того, как разгневанный император сместил бывшего наместника за жестокость к подданным, сослал Архелая в галльскую Виенну и присоединил Иудею, Идумею и Самарию, бывшие владения этнарха, к провинции Сирия. Август прислал в помощь Квиринию нового наместника из сословия всадников, первого прокуратора Иудеи Копония. Квиринию приказали сиквестировать имущество опального царя и провести ценз новых подданных Августа.
За несколько месяцев, проведенных в этой стране, консул убедился в справедливости решения Сына Божественного, своей мудростью политика и искусством полководца снискавшего любовь римлян и армии. Народы достойнее этого познали власть Рима. Квиринию было лишь жаль смещенного этнарха, энергичного и преданного императору. Из Рима видно не все, что делается в провинции, а льстивый царедворец страшнее целого войска. В Иудее сенатор понял и одобрил мнимые жестокости клиента империи: народ, руководимый лишь божеством, не способным его защитить, плохо усваивает законы и порядки, и требуется усилие, чтобы внушить ему послушание власти. Мог ли Архелай девять лет назад, до того, как Октавиан по завещанию Ирода разделил наследство царя между его многочисленными родственниками и даровал младшему сыну покойного унизительно малую, по сравнению с отцовским царством, этнархию, мог ли наследник, еще не увенчанный Цезарем, иначе подавить мятеж фанатиков? На свой религиозный праздник они до смерти забросали камнями римскую когорту. Тогда войска Архелая перебили три тысячи бесноватых. Не прав ли был молодой царь, отстаивая честь императора и честь усопшего отца? Если все доводы разума исчерпаны, против неразумных говорит оружие! И ведь повод к бунту – пустяк: покойный царь водрузил золотое изображение римского орла над воротами Храма. Он даже уважил обычай: не установил в Храме статуи главного понтифика, божественного Августа, и богини Ромы, как в благодарность и из лояльности поступали во всех провинциях империи. А ведь отец Архелая, усвоивший римские обычаи, правил страной не девять, как сын, а тридцать шесть лет, и при жизни никто не смел обвинить его в жестокости, несмотря на то, что Августу докладывали, будто оставшиеся в живых при Ироде были несчастнее замученных. И чтобы сохранить хотя бы видимость независимости царства, был ли у сына иной способ усмирить народ, фанатично веривший своим жрецам, кроме как казнить строптивых?
Квириний подумал о старшем брате Архелая, Антипе. Сенатор понимал, но презирал коварство наместника Галилеи и Переи. Вопреки воле отца, тот девять лет назад оспорил власть младшего брата. Хотя с письменным изложением своих прав последний приложил императору отцовское кольцо и государственные записи. Квириний припомнил одутловатое лицо Антипы, тогда еще молодого, начавшего полнеть мужчины, вероятно в детстве привыкшего к роскоши раньше, чем ему привили естественный для мальчиков интерес к военным играм. Только бледность и нарочитое смирение в глазах за припущенными веками выдавали нетерпеливое ожидание решения Августа по наследству. Хитрый льстец перетянул на свою сторону алчную родню, ненавидевшую достойного Архелая. Многих из них Квириний встречал в сенаторских домах, в домах своих друзей, как и он, членов совета принцепса. Лишь заступничество дяди царевичей, Николая, убедило императора в пользу Архелая, едва не лишенного наследства и расположения Божественного.
Тогда в личных покоях Август прямо спросил Квириния, что тот думает о разделе наследства царя?
Невысокий, худощавый и сутулый, он пришаркивал, перекинув край пурпурной тоги через левую руку. Вялые губы старика кривила привычная усмешка. Император изменил сенаторской традиции первого в списке высказываться первым. Август поступал так, чтобы узнать истинные мнения друзей. Но по раздражению в голосе и нетерпению в блеклых зрачках Божественного Квириний угадал: император уже
Квириний ответил: Ирод не оставил равного себе наследника; раздел царства взбудоражит народ, но силы римского оружия достанет поддержать пусть слабого правителя, зато преданного императору.
Октавиан зябко поежился, подошел к светильнику в нише и подставил теплу изуродованные подагрой пальцы. Божественный выслушал мнения еще двух консулов и двадцати сенаторов. Все осторожно высказались за раздел власти между сыновьями царя, во избежание междоусобицы. Особенно горячо настаивал на этом товарищ трибуна, пасынок Тиверий, сын Ливии Друсиллы.
Вдруг Август обратился к Квиринию.
– Возможно, лучше быть Иродовой свиньей, чем его сыном. Но разве не за примирением прибыла к нам семья нашего покойного друга? Согласие правителей, залог спокойствия в народе. Не в этом ли политика империи? А у нас на востоке грозный сосед. Квириний ручается за любезного ему Архелая. Но выполним ли мы главное пожелание царя: сохраним ли мир в его семье? И достоин ли твоих надежд правитель, опередивший решение судьбы? – Вельможи льстиво улыбнулись иронии императора. – Подумай об этом, достойный друг…
Теперь, почти через десять лет Квириний размышлял: не тот ли спор определил венец его карьеры политика – его почетную ссылку. Неприязнь к царственным братьям, клиентам империи, о судьбы которых преломилась его судьба, воскресла, лишь консул оказался в этой глуши, на задворках власти…
Старик еще раз обдумал грядущую встречу с Антипасом.
Предварительно переговорив с храмовым жречеством Ершалаима сразу по прибытии в страну, и в первую очередь с первосвященником Иоазаром, осторожным, но неуступчивым ставленником бывшего этнарха, консул предвидел: народ, веками плативший десятину божеству, неохотно согласится вносить дань в фиск. Ценз населения поднимет волнение. Опытность не обманула легата: из северных земель страны, из Галилеи, поступили первые донесения о недовольстве среди иудеев. Определить зачинщиков, по словам прокуратора, еще не успели, но учение секты – а, судя по предварительному изложению, это была именно секта (как и предполагал сенатор!) – пустило корни в возбужденные умы фанатиков. И требовались быстрые и решительные шаги, чтобы прополоть ростки бунта. Квириний мог поступить как Помпей, семьдесят лет назад легионом покоривший страну, раздираемую междоусобицей, либо как прокуратор Сирии Сабин, десять лет назад разграблением Храма спровоцировавший восстание и истребивший врагов Рима. Но и то, и другое возбудило бы ненависть населения к империи – это противоречило политике Августа! – и снова пролилась бы кровь римских солдат. Поэтому следовало упредить опасность руками местной знати. Консул хотел заставить поводырей народа, жречество, убедить верующих в правомерности римского закона. И здесь неизбежны уступки. Ибо нельзя лишать посредников между божеством и толпой даров за посредничество – Квириний презрительно пожевал губами. Телохранители настороженно покосились на полководца. С другой стороны, необходимо найти и перебить зачинщиков беспорядка: здесь аборигены лучше распознают скверну местных религиозных учений. Понадобится армия наместника Галилеи: он, наконец, усердием выкажет преданность Риму и мудростью оправдает претензии на власть.
Консул намеренно вызвал тетрарха не в столицу провинции, Антиохию, – церемонии отняли бы драгоценное время! – и не в Ершалаим, – Квириний не доверял Иоазару и решил встретиться с ним отдельно, – а вызвал Антипаса к границам его владений на бывшую виллу его опального брата. Во-первых, дальше от соглядатаев любопытного жречества, способного до времени взбудоражить иудеев. Во-вторых, старший брат убедится: даже малая доля имущества некогда всесильного царя принадлежит казне императора, и это послужит наглядным предостережением Антипасу. И, наконец, к старости консул предпочитал уединение дворцовому шуму.
За тихим плеском воды нимфея, отдаваясь эхом в анфиладах комнат, послышались энергичные шаги. Сенатор узнал поступь прокуратора, стремительную, словно на ходу тот отдавал приказы, чтобы тут же вскочить верхом и немедленно умчаться впереди конного отряда. Старик открыл глаза и жестом отпустил солдат. У дальних колонн полукругом замерли гвардейцы.
Копоний появился в арке спустя мгновение. Придерживая меч в ножнах обитых золотом, прокуратор просеменил по мраморным ступенькам и, властно отмахивая рукой, обогнул бассейн: солдатский сагум, бурый от дорожной пыли, рассерженно трепался за его плечами, тускнела медь брони. Косой шрам на подбородке. На загорелом лице застыло презрение.
Превозмогая боль, сенатор поднялся навстречу. Они обменялись приветствиями, и Копоний раздраженно проговорил:
– Весь путь от Ершалаима его везли в гексафоре с закрытыми окнами!
Слуга золотой ойнахоей налил вино из хрустального жбана в кубки и попятился. Копоний едко поведал о том, как в долине двух лектикариев Антипаса хватил солнечный удар. Их сменили рабы Копония, а прокуратор, раздраженный бесконечными задержками, со своим отрядом умчался предупредить о прибытии «каравана».