Прекрасное видение
Шрифт:
– А как же дальше?
– Дальше – зима… Красные в Одессе обосновались, сказали – навечно. Я в госпиталь к ним пошла работать – золотишко мое еще осенью ушло. Яиц пяток – кольцо золотое, муки полпуда – браслетка… Скоренько ничего не осталось. А в госпитале хоть и не платили, зато пайку хорошую давали. Там и Ивана я встретила. Он командиром красным был, с прохваченной грудью у нас лежал, и фельдшер говорил, что не жилец уже. Я раз на командира взглянула, другой… Нет, думаю, жить-то пан будет. Ночью, во время дежурства, пришла, села возле него и шептать начала, как бабка-покойница учила. Час шепчу, другой – уж светает… Фельдшер сунулся было, да я в него костылем запустила – не лезь, говорю, товарищ. Шептала так, шептала, да и заснула. Потом чую – трясут меня. Открываю глаза – полна палата народу, фельдшер прыгает и носится, про восьмое
– Он знал, что вы графиня Орлова? – тихо спросила я.
Анна Казимировна усмехнулась:
– Слава богу – до последнего своего дня не чуял. Я ему сказала, что мужа Петлюра убил, а родня с голоду перемерла. Война кончилась, и я с ним и с сыном в эти Вязичи приехала. Это сейчас здесь полторы бабки костьми скрипят, а раньше – огромное село было, с церковью, со школой, с клубом. Семья у него была большая, работы много. И как Ивана на все хватало! И хозяйство поднимал, и с мужичьем ругался про советскую власть, и в область ездил учительницу в школу требовать, и трактора выбивал… По ночам сидел книжки читал. Стыдно, говорил, красному командиру с одним классом церковно-приходской мировую революцию делать. За ним вся деревня, как за апостолом, ходила.
– А икона? – встрял Миша.
– Ну, икону-то свою я отстояла. Иван все выбросить хотел, говорил – смех перед доской в пол лбом колотить. Спасибо, мать его, свекровь-покойница, заступилась. Икона, говорит, письма древнего, староверческого, грешно ее глупым словом обижать. И – в красный угол ее. Иван рукой махнул: «Бабье несознательное…» Спорить с нами у него времени не было. И лет пять мы с ним прожили. А потом снова началось.
– Коллективизация? – догадался Миша.
– Она. Вся деревня с ума посходила. Никто не хотел скотину отдавать в колхоз. Слухи такие ходили, что креститься люди не успевали. А как раскулачивание пошло, так Ивана моего на сходке чуть не порешили. Он и сам ничего толком не понимал – что там в Москве начальство выдумало. Мне говорил, что, мол, не по-революционному это, чтобы людей из домов гнать, и добро бы кулаков – а то и середняцкие семьи тоже. Ведь и мы не нищие были, две лошади, две коровы, семья с утра до ночи работала, так что же теперь – все голоте распьянцовской отдать? Пьянь-то нашу деревенскую я хорошо знала. Сколько им ни дай – все в кабаке спустят, а работать все равно не станут, потому как не приучены. Иван с мужиками поговорил и поехал в область ясности добиваться. И – добился…
Анна Казимировна вдруг умолкла. Аккуратно прикоснулась к глазам концом полотенца, вздохнула.
– Его арестовали? – тихо спросила я.
– Я тогда ничего не знала. Сколько ни искала, сколько по начальству ни бегала – все впустую, никто мне ничего не рассказал. Письма писала и в область, и в Москву, собралась было сама ехать на прием к Сталину пробиваться, так, слава богу, свекровь не пустила. На пороге с топором стояла и кричала: «Не дам тебе, дура, от пятерых детей к антихристу в нору лезть!» Покричала я, повыла… но детей-то правда уже пятеро было. Помолились мы и тронулись всей семьей в колхоз. Больше все равно делать было нечего. А там – война, сперва финская,
– Но ей-то вы рассказывали? – вдруг спросил до сих пор молчавший Яшка. – Она-то знала?
– Она все знала. Самая что ни на есть наследница этой иконы была. Я ей как-то сказала: «Хочешь, бери да продавай, по нынешним временам большие деньги дадут. И езжай хоть в Испанью, хоть в Америку». Смеялась, отмахивалась… Жаловаться не любила, нет. Я уж если ночью слышу, что плачет, – не вставала к ней. Сама такая же была. Один раз только пригрозила: «Изведу твоего испанца», так она до небес вскинулась! Кричала, что руки на себя наложит, если с ним чего случится.
– Изведете? – удивилась я. – Как это?
– А вот так, – неожиданно сварливо сказала старуха и, поджав губы в оборочку, уставилась в угол. – Сейчас не то, конечно, старая стала, многого уже не могу… А молодая была бы – ух!
Забыв о приличиях, я таращилась на Анну Казимировну. Не то чтобы я очень верила в экстрасенсов и ведьм, которых в последнее время развелось как нерезаных собак… Знакомых из этой колдовской братии у меня не было, а обращаться к их услугам я считала ниже своего достоинства. Видимо, мысли эти отразились на моем лице, потому что Анна Казимировна кинула на меня быстрый внимательный взгляд, этим еще больше напомнив Ванду, и к упомянутой теме уже не вернулась. Вместо этого ее внимание перекинулось на Вовку, который, заскучав, пристроился к старенькому телевизору, покрытому вышитой салфеткой. Последний раз это сооружение включалось, по всем признакам, еще до перестройки.
– Оставь технику, хлопчик, – посоветовала Анна Казимировна. – Он у меня уж пенсионер заслуженный. Выкинуть жалко, иногда и покажет чего.
– Лампы посмотреть бы надо, – важно сказал Вовка, заглядывая под салфетку. – И контакты сменить. Васильич, поди сюда.
Бес недоверчиво подошел поближе. Вдвоем они начали обсуждать состояние допотопной техники – сначала тихо, потом все увлеченнее. Когда же к ним присоединился Миша, Анна Казимировна поднялась и вышла в сени. Я едва успела заметить ее короткое движение, приглашающее меня идти следом.
В сенях по стенам были развешаны связки лука и сухих трав. Из угла, где стояла большая круглая бочка, чуть заметно тянуло кислой капустой.
– Подержи-ка миску, – сказала Анна Казимировна, снимая с бочки черную, разбухшую крышку. Подойдя, я взяла миску, больше напоминающую таз. Анна Казимировна ловко принялась накладывать в него капусту.
– Это у тебя, что ли, муж – мильцинер?
– Вам Ванда рассказывала? – Я подцепила из миски щепоть капусты. – Мы давно развелись.
Капуста была острая, свежая, холодная. Проглотив одну щепоть, я потянулась за другой. Было ужасно вкусно, хотелось есть все больше и больше. Анна Казимировна стояла напротив. Мне показалось, что она улыбается.
– Вы… колдунья? – наконец спросила я.
– Какое… – отмахнулась старуха. – А ты скажи, чего хочешь. Может, сумею.
– А можно сделать так… Так, чтобы… муж не гулял?
Анна Казимировна улыбнулась углом губ. Я отвернулась, чувствуя, что мне делается жарко. Вздрогнула, почувствовав прикосновение сухой старческой руки.
– Посмотри-ка там, за дверью. В ларе. Рубашка сверху лежит? Бери ее, и пошли. И не бойся – худого не сделаю. За дурное дело и в молодости не бралась.
Мы прошли через пустой белый двор. На задах, полускрытая сухими голыми стеблями полыни, стояла покосившаяся избенка.
– Банька. – Анна Казимировна потянула на себя тяжелую дверь, и та беззвучно отворилась. На меня пахнуло теплом и чем-то хлебным. – Только вчера истопила. Входи.
…По низкому потолку бани бродили тени. На скамье передо мной горела свеча в медном, позеленевшем подсвечнике. Анна Казимировна принесла полную шайку воды, поставила ее на скамью, и по черной глади, отражаясь, запрыгали блики огня. Передо мной мелькнули два белых рукава – Анна Казимировна сняла нагар со свечи. Мне было тепло – даже в одной рубашке. Распущенные волосы щекотали шею.