Презумпция виновности
Шрифт:
– Я вам кое-что объясню. Ваша вина заключается в том, что вы вступили в сговор с преступниками. Но до сего момента это не повлекло тяжких последствий. Если, конечно, Пикулин не вывихнул ногу, когда прыгал с балкона. Но вы знали, что его ищут преступники, видели их оружие и реально представляли их социальную опасность. А потому будете судимы. Но, повторяю, от этого еще никто не умер. Однако это может произойти в любой момент, – Кряжин играл, наслаждаясь. Его ложь о живом главаре преступной группы, пишущем явку с повинной, его танец на лезвии бритвы с библиотекаршей, когда он выдавал желаемое за действительное, – все это имело успех, хотя изначально шансы рассчитывались как пять процентов против девяносто
– Я напишу.
Он рассчитывал на согласие, но не на такое вдумчивое. Эта женщина действительно была запрограммирована на жизненные неудачи, а потому крах переживала стоически.
– Так сколько вам заплатили?
– Двадцать пять тысяч.
Кряжин развернулся и насмешливо посмотрел на Желябина:
– Любовь в Холмске действительно столько стоит?
– Долларов! – вскричала она, поправив едва не слетевшие очки.
Советник смотрел на нее долго, пытаясь разглядеть в этих больших озерах дно.
– Тогда это, конечно, меняет дело.
– Всех всегда интересовал вопрос – как создавался первый человек, – философствовать на переднем сиденье «Волги» было куда приятнее, чем внимать этой философии с заднего. Морозец наступал, на прогрев двигателя времени постоянно не хватало, и Желябин с Георгиевым ежились, пытаясь согреться курением. Но Кряжин, говоря, тоже курил, и потому, чтобы не задохнуться, приходилось держать стекла приспущенными. Печка работала на впереди сидящих, ветер прорывался сквозь щели, милиционеры мерзли, а советник размышлял: – Мне же всегда хотелось посмотреть, как создавался человек второй. И дело, ребята, не в банальном похотливом любопытстве, а в профессиональном интересе. Что переживают люди, стремясь к лучшему? Всего тридцать минут назад вы имели возможность убедиться, как это происходит. Постоянно находясь в качестве свидетеля-регистратора при зачатии, совершенстве и кончине каждой криминальной мысли, я стал привыкать к тому, что каждое преступление, помимо своей финансовой подоплеки, имеет целью еще и реализацию межполового влечения. Вдумайтесь сами – ради чего совершаются все без исключения преступления?
Они планируются и реализуются с одной-единственной целью – получение гарантий полной финансовой независимости от окружающего мира для реализации более крупной цели: межполовых взаимоотношений. Даже замшелый импотент, обогащаясь, тайно лелеет мысль о том, что когда-нибудь он накопит достаточно для того, чтобы поиметь ту, которую… Точнее – всех их. Но простого влечения без финансовой независимости, как и обогащения без цели общаться с женщиной, не существует.
Посмотрите сами – у библиотекарши был Пикулин. Она не интересовала никого, Пикулин же, смею вас уверить, интересовал многих. Он не нищенствует, он в достатке. Что еще нужно некрасивой бабенке с очками, как иллюминаторы в пароходе? Она, ничуть не сомневаясь, меняет свою тягу к Пикулину на двадцать пять тысяч долларов. На две с половиной пачки банковских билетов! А для чего?!
Я вас уверяю – деньги ей нужны для того, чтобы найти кого-то лучше, чем Пикулин. Кого-то богаче и могущественнее.
Парадокс, казалось бы.
Черта с два. Это закон криминальной жизни. Марксовское «товар—деньги—товар» в преступном мире давно заменено на «деньги—деньги—деньги». И все это исключительно для отдохновения, нужного лишь тем, кто этим законом живет.
Кряжин развернулся к притихшим, не ожидавшим такой позиции холмским милиционерам.
– Полагаете, что сорокатрехлетний «важняк» в своей борьбе с преступностью довел себя до сумасшествия?
Он снова уселся поудобнее
– Нет, коллеги, я не спятил. Вы можете пытаться переубеждать меня сколь угодно, но я выведу для вас сейчас одну-единственную, верную формулу, по которой вычисляется законопослушность человека. Думаете, я возомнил себя ангелом во плоти? Отнюдь! Я часто упоминаю нечистого и не прочь засадить первой же понравившейся мне красотке. И я перелюбил их такое множество, что уже не помню точное количество, – среди следователей Генеральной прокуратуры, как и среди других, святых не бывает. Так вот, разница лишь в том, что ни одну из тех, кто оставил во мне искорку любви, я не продал ради денег, чтобы поиметь другую. Я просто внезапно влюблялся в другую. Но никогда не оставлял прежнюю в неведении об этом. Если у тебя есть мужество так поступать, значит, ты никогда не решишься на преступление, ибо видишь разницу между скотством и порядочным поведением.
– И что, все они после вашего ухода чувствовали себя счастливыми? – подначил Георгиев, когда машина въезжала во двор управления.
– Нет. Но ни одна не сказала мне – «ненавижу».
В дежурной части сидел и, дожидаясь приезда группы, болтал с дежурным Мацуков. Выглядел он уставшим: видимо, приезд следователя из Москвы возлагал на сотрудника районной прокуратуры дополнительную ответственность. Ментам – тем хорошо. Кряжин уедет, и никто в Генеральной прокуратуре о них не спросит. Но о том, кто «важняку» помогал в Холмске из «наших», вопрос зададут обязательно. И очень не хотелось бы, чтобы Кряжин жевал губами, как делал всякий раз, прежде чем сказать неприятное, и говорил о том, что есть один такой, Мацуков его фамилия. Так он – ни в зуб ногой. Середнячок, пригодный лишь для расследования преступлений с имеющимся подозреваемым.
В кабинете Желябин поставил чайник, вынул из холодильника пакеты с едой и вдруг бросил:
– Вы в библиотеке обмолвились о каком-то человеке от власти, помогавшем москвичам из «Мерседеса». Это тоже следственная проговорка, сродни той, где «он, в черной кожаной куртке, сидит и пишет»?
– Нет, это правда, – мягко возразил Кряжин. – Такой есть.
– И кто он? – Нож Желябина завис над вчерашним сервелатом, как топор палача.
– Наша следственная бригада состоит из пяти человек: Кряжин, Сидельников, Мацуков, Желябин и Георгиев. Один из перечисленных – предатель.
Понимая, что колбаса еще долго не будет порезана, советник выдернул нож из ослабевшей руки майора и стал стучать им по разделочной доске. В воздухе запахло копченостями. Сидельников между тем расставлял кружки и раскладывал в них пакетики с чаем.
– Вы меня с ума сведете, Иван Дмитриевич, – выдохнул Желябин.
– Один из нас… – начал, но не закончил Мацуков.
– Желябин, тебе сколько ложек сахара?
Не дождавшись ответа, Сидельников всыпал в кружку две ложки и направился к столу за своей колбасой и сыром.
Глава семнадцатая
Рассчитано было верно. Деньги Пикулина были изъяты из-под подоконника в его квартире, то, что оставалось у него в карманах, растаяло. Получить приют у друзей-таксистов он уже не мог по объективным причинам – смерть Кащеева и ситуация, в которую попал Сопьян (а он, конечно, уже выразил в таксопарке свое отношение к происходящему), убеждали советника в том, что помощи от коллег Пикулину ждать не приходится. Женщина, которая могла предоставить ему помощь, уже была под прицелом – он убедился в этом лично, а дядя Шельмин оказался самой настоящей сволочью, принимать помощь от которого было и опасно, и позорно. То, что преследователи из числа бандитов покинули город, Пикулин, естественно, не знал и узнать об этом не мог.