При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
Шрифт:
Теперь предреченное становится явью.
И опустилася грядущего завеса.И Зевс уже отец на светлых облаках,Горевших пурпуром при западных лучах,Парил над темною дубравой откровений.«Фетида, – он вещал, – довольно ль убеждений,Что сына Кронова невозвратим обет?Он совершается; и будет полон светГомера песнями и славою Ахилла».Это
Это «Рыбаки» (1821); те, кто читал «Евгения Онегина» внимательно, должны опознать картину летней петербургской ночи, – 26 строк идиллии Гнедича (в ранней редакции) Пушкин поместил в примечание к первой главе романа в стихах.
Бросайся, пускайся, на берег противный плыви,Могучие руки раскинь ты на волны, как весла,Грудь сделай кормилом, а гибкое тело челном.И если дарует Господь и Пречистая ДеваИ выплыть и видеть и стан наш и сборное место,Где, помнишь, недавно тембрийскую козу пекли;И если товарищи спросят тебя про меня,Не сказывай, друг, что погиб я, что умер я, бедный!Одно им скажи, что женился я в грустной чужбине;Что стала несчастному черна земля мне женойИ тещею камень, а братьями – острые кремни.Это «Последнее прощание клефта» – одна из «Простонародных песен нынешних греков» (1824).
Душе моей грустно! Спой песню, певец!Любезен глас арфы душе и унылой.Мой слух очаруй ты волшебством сердец,Гармонии сладкой всемощною силой.……………………………………………………….Довольно страдал я, довольно терпел;Устал я! – Пусть сердце или сокрушитсяИ кончит земной мой несносный удел,Иль с жизнию арфой златой примирится.«Мелодию» Байрона (памятную всем по лермонтовскому переложению) Гнедич заставил рыдать по-русски в 1824 году.
Друг, до свидания! Скоро и я наслажусь моей частью:Жил я, чтобы умереть; скоро умру, чтобы жить!Этот дистих сложен в 1831-м, при погребении другого поэта – рано и неожиданно скончавшегося Дельвига. Тоже, если по совести, неблагодарно забытого, давно числящегося исключительно по разряду «пушкинское окружение».
Дельвиг был ближайшим другом Пушкина, Гнедич – старшим приятелем, пытавшимся поперву выступать в роли умудренного наставника. (Гнедич упоенно играл эту торжественную роль, а младшие собратья ему охотно подыгрывали – почтительные послания высокому служителю муз адресовали и Пушкин, и Баратынский, и Рылеев, и Плетнев.) Но, как и Дельвиг, Гнедич был в первую очередь поэтом, а уже во вторую – второстепенным персонажем пушкинского
Только не было бы у нас двадцати четырех песен единственной русской «Илиады» (от «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына / Грозный, который ахеянам тысячу бедствий соделал…» до «Так хоронили они конеборного Гектора тело») без веры Гнедича в божественную суть поэзии и собственное высокое предназначение. Без любви к русскому языку и стиху. Без предощущения бессмертия. Потому Пушкин, в разные годы по-разному отзывавшийся о Гнедиче, сказал о нем совершенно всерьез и предельно точно: Таков прямой поэт.
Осчастливь меня, несчастливого!
Денис Васильевич Давыдов (1784–1839)
Действительно ли Денис Давыдов придумал в 1812 году партизанскую войну – вопрос спорный. Скорее нет, хотя действовал тогда он храбро и успешно, на приоритете своем настаивал упрямо и задиристо, а в российском мифопоэтическом пантеоне навсегда прописан поэтом-партизаном. Гусаром – то ли в щегольском ментике, то ли в неуставном чекмене, но непременно с усами. Неоднократно допрежь всяких битв воспетыми.
Вместо зеркала сияетЯсной сабли полоса:Он по ней лишь поправляетДва любезные уса.Ясно, что не в одних усах тут сила, но и обминуть их так же невозможно, как арак, табак, саблю и вольность.
Ради Бога, трубку дай!Ставь бутылки перед нами!Всех наездников сзывайС закрученными усами!……………………………………….Бурцов, брат! что за раздолье!Пунш жестокий!.. Хор гремит!Бурцов, пью твое здоровье:Будь, гусар, век пьян и сыт!Самая позорная кара за небрежение гусарским обычаем:
Пусть мой ус, краса природы,Черно-бурый, в завитках,Иссечется в юны годыИ исчезнет, яко прах!Ус как честь – пропадают вместе:
Пусть фортуна для досады,К умножению всех бед,Даст мне чин за вахтпарадыИ Георгья за совет.И подумать о таком жутко, но, к счастью, оснований для тревоги нет. Вслед за бивачным пиром непременно грянет другой:
Пир задорней, удалее,И шумней, и веселее…Нутка, кивер набекрень,И – ура! Счастливый день!В 1804 году, когда двадцатилетний Давыдов веселил собутыльников-однополчан пиитической гусарщиной, пороха он не нюхал. Но ни его дальнейший опыт (а Давыдову воевать довелось много и всерьез), ни тот ужас, которым сейчас – два страшных столетия спустя – отзывается само слово «война», не умаляют обаяния этих строк. Давыдов славит пьянство, картеж, табачный дым, бешеную скачку, лихую рубку, но и подсмеивается над своей забубенностью. Счастливо найденный в кружковых полукомических «ужасных» (как пуншевые стаканы) стихах образ бесшабашного и не знающего ни в чем удержу храбреца, которому на роду написано нести лишнее, поэтически врать (прямо по Пастернаку), вывел Давыдова к ошеломительной лирической свободе.