Прибытие поезда
Шрифт:
Кэтэлин побежал вниз, расталкивая на ходу овец. А как разделить стада при такой видимости? Из тумана к нему вышли двое пастухов, один в такой же кушме, какая была у Кэтэлина, второй - в широкой валяной шляпе с провисающими полями. Оба вели в поводу нервных, спотыкающихся на ухабистом спуске лошадей.
– Вся надежда на собак, - сказал тот, что в шляпе.
– Я и рук своих не вижу. У тебя собаки хоть отличат овцу от камня?
– Днём-то оно прояснится, - крикнул ему Кэтэлин, стараясь заглушить блеянье и топот.
– Разберёмся каким-никаким образом.
–
– За неделю здесь всё выжрут... Потянуло же нас разом в тёпленькое.
Тогда им предстояло делить пастбища до первых заморозков, почти три недели.
Старый цыган, пропахший табаком, снял с костра фазанью тушку и сунул под нос отцу Василию.
– Один, - сказал цыган. По-румынски в таборе никто не говорил, по-болгарски тоже. Объясняться с Кэтэлином и монахами отправили местного полиглота. И, судя по всему, кроме цифр полиглот ничего не знал. Где он выучил цифры и почему только их, осталось тайной. Что означало это "один"? Вероятно, что фазана придётся разделить на всех, больше не дадут.
Кэтэлин сидел, глядя, как пляшут у костра цыганские девочки лет пяти. Цветные пятна, переливающиеся в сумерках. Потом детей отвели к двум шатрам, и старый переводчик сказал: "два", а после, похлопав Кэтэлина по спине (до плеча не доставал), поманил его за собой. Показал стреноженных коней и потёр пальцами, объясняя что-то по-цыгански. Понял, видать, что путники хотят купить лошадь. Кэтэлин развязал мешок с золотом, зачерпнул немного пустой гильзой и высыпал в ладонь старику. Похлопал по рукоятке револьвера и как можно чётче проговорил:
– Достаточно.
– Один?
– спросил старик.
– Два.
Старик возмущённо уставился на собственную руку с золотом в ней.
– Достаточно, - угрожающе повторил Кэтэлин и поправил кобуру. Цыган заохал, стал ругаться на своём наречии, но вывел двух тощих кобыл.
– Вот так, воронья твоя душа, - сказал Кэтэлин и ушёл привязывать лошадей. Через полчаса из шатра, зевая, вышла большеглазая и застала Кэтэлина, как ей сперва показалось, заколачивающего что-то в землю. А подойдя, увидела, что перед гайдуком стоит на коленях молодой цыган и не может пошевелиться, потому что в рот ему засунут ствол револьвера. Кэтэлин размеренно бил цыгана по лицу, и занимался этим уже, по-видимому, долго.
– Будешь на золото моё зариться?
– приговаривал гайдук.
– Будешь? Не будешь...
– Кэтэлин...
– На золото моё позарился, - спокойно сообщил Кэтэлин, продолжая бить.
– Не мешай.
– Вы же его убьёте.
– Будешь? Не будешь...
– Кэтэлин! Остановитесь, ради Бога, я хотела поговорить.
Хрясь! Голова цыгана мотнулась и повисла, по лбу стекла тёмная струйка. Большеглазая вскрикнула и закрыла рот обеими руками.
– Очухается, - Кэтэлин сел на мешок рядом с обмякшим вором, положил на колени револьвер.
– Чего молчишь? Ещё чего-то я не знаю?
Она присела, поглядывая на цыгана.
– Когда мы в прошлый раз говорили? Позавчера? Как будто год
– Соскучилась?
– Женись на мне, Кэтэлин.
Гайдук закашлялся и сплюнул на спину оглушённому.
– Я в монастырь не вернусь, - сказала большеглазая таким голосом, словно с прошлых слов не вдохнула. - Я замуж за тебя хочу. Оставь меня при себе, Кэтэлин.
Он смотрел на неё, прищурив один глаз.
– Девка, - открыл рот, наконец.
– Девка, ты в святые-то не лезь. Ты мне помогла в тот раз, после дождя. Что ты мне рассказала, - мулцумеск, окь булбукато. Большего не надо, успокойся.
Далеко за полями, где солнце село, оставался на небе голубой окоём. Над ним синева густела, переходя в ночь.
Цыган зашевелился, и Кэтэлин пнул его в висок; большеглазая вздрогнула.
– Я решила уже тогда. Боялась сказать, но я уже знала, что останусь с тобой. Поэтому и рассказала, Кэтэлин. Я не вернусь, - она судорожно перевела дыхание.
– Господи, Кэтэлин, я не пойду в монастырь.
– Кто ж ты такая? Или думаешь, я не вижу, что ты не из простых?
– Я не из простых... Я любила, Кэтэлин. Я просто любила. Знаешь, сколько мне лет?
– Меньше, чем мне.
– Шестнадцать. Я просто любила, и просто хотела уйти с ним. Совсем простая история. Знаешь, как обращаются с девочками старые монахини? С теми, кого отдали для искупления... Я стану хорошей женой, Кэтэлин, забери меня с собой, - (гайдук смотрел на неё, как сквозь туман).
– Ты же не веришь, что они дойдут. Или Стрелок убьёт их всех, или что-то другое...
– Девка, - выговорил Кэтэлин, тяжко жуя слова, - что это за человек тебе так жизнь сломал. Турок он был, что ли.
– Если бы турок...
– ("ну и глаза, раздери меня бес, откуда такие родятся") - Я бы тогда жила в турецкой семье, женой бы ему стала... Я хочу жить, Кэтэлин. Какая разница, где я погибну, в России ли, в Болгарии. Какая, право, разница... Заберите меня, - она не замечала, что вновь говорила "вы".
– Я напугана, но не смотрите так, я в своём уме.
Гайдук провёл пальцем по золотистой раме револьвера и сунул его в кобуру, под жилет. Был мастер-кожевник, говорят, из самого Бухареста, и умел он делать такие кобуры, что не видны под одеждой, потому как подтягиваются к плечу. Эта держалась с десяток лет и не рвалась. И револьвер в ней лежал устойчиво, безопасно, давно уже оставив на кожаном чехле пять жирных кругов от замазанных салом камор.
– Ах, девка... Окь булбукато. Этот, из-за которого ты, - Кэтэлин отодвинул неподвижного цыгана и вытянул ноги.
– Он, наверное, был слепой, но очень хороший парень.
– Мне хорошо с вами. Вы любите жизнь, и вы, без сомнения, очень смешной, но свободный. А таким, как я, не место в монастыре. Пришлось это понять.
– Ночью пройдём, сколько сможем, - сказал Кэтэлин, уже не слушая её.
– А поутру, как будет видно дорогу, садись на коня, и скачи в ближнее село. И найди там такого мужа, какой тебе понадобится. Только лицо прячь.