Прибытие поезда
Шрифт:
– Гайдуки!
– вопил он на бегу.
– Убивают! Гайдуки!
– он попал ногой в нору и покатился. Кэтэлин прижал его к земле.
– Мы не гайдуки.
– У вас пистоль на поясе.
– Я гайдук. А эти люди - не гайдуки. Посмотри на них, парень. Это девочки. Монашки. Это священник, паштили мэсый! Это раненый монах. Понял?
– Угу.
– Если убежишь, я тебя убью.
Пастушок опустил голову и заплакал, размазывая по лицу грязь.
– Ты оставишь раненого монаха умирать?
– Нет.
– Вот и не оставляй. Тогда я тебя
– Угу.
– Хватит реветь. Я тебя не обижу.
Паренёк всхлипнул и прижал к глазам рукав. На ткани остались два мокрых пятна. Кэтэлин сплюнул и отошёл. Пастух остался на земле, глядя исподлобья влажными карими глазами.
– Рисунки мои не троньте.
– ?
– Рисунки мои не троньте.
– Что за рисунки у тебя, блаженный?
– Вы не поймёте.
– Я не пойму?!
– Кэтэлин потянулся к револьверу.
– Машину рисую!
– крикнул пастушок, подползая ближе.
– Оставьте вашего раненого, только не троньте рисунки!
Кэтэлин посмотрел под ноги и обнаружил, что стоит на расчищенной от травы площадке. Острым камнем в земле были выцарапаны чудные стрелы и полукруги.
– Это что?
– Машина моя.
– Всичко е наред? Какво казва той?
– тревожно спросил отец Василий.
– Изглежда, че е луд... Что у тебя за машина?
– Для подбрасывания овец.
Кэтэлин почесал щетину, сковырнул с зуба сухую мамалыгу и присел на корточки над чертежом. Случайный ветер сбил шляпу с головы гайдука; Кэтэлин проводил её взглядом и, когда шляпа остановилась под корягой, успокоился.
– Машина - для - подбрасывания - овец.
– Да.
– Ты давно пасти начал?
– Два года.
– А я почти десять лет водил овец. Почему я не знаю, как их подбрасывать?
– Я сам придумал, - гордо сообщил пастушок.
– Вы как отличите, овца легла спать или заболела?
– Как?
– Когда спать, она ложится на живот.
На жёсткие серые волосы Кэтэлина опустилась тонкая стрекоза и задрожала под ветерком.
– Ну да.
– А когда на овец мор нашёл?
– Тогда на бок ложится, - уверенно сказал Кэтэлин.
– А я придумал так: на боках у каждой овцы вот тут, - паренёк показал, - будет доска с пружиной, как от рессорной коляски. А на ней четыре рычага.
– Четыре рычага?
– Первый облегчит пружину вдвое. Второй вчетверо. Третий, - пастушок рисовал камнем овалы с ножками и рычаги на них, - облегчит в восемь крат, а четвёртый будет крепиться к самой доске и облегчит аж в шестнадцать крат. И вот овца легла на бок, а рычаги сжали пружину, а последний держится вот тута на зубце. Потом он соскакивает с зубца, и пружина...
– он показал, как выпрямится пружина.
– Овцу - х...як! Выше этой ёлки. И она падает вон аж у той дорожки. Заболеют в стаде три овцы - лягут на бок - а их: х...як! х...як! х...як! повыкидывает до неба и они улетят из стада далеко-далеко, - он нарисовал несколько многоногих овалов и крутые дуги, по которым овцы будут вылетать из стада. Подумал и зачем-то дорисовал сверху луну. Вздохнул, - Красиво, наверное.
Кэтэлин помолчал, потом встал, отряхнув штаны,
– А если овца во сне упала на бок?
– спросил он на ходу.
– Жалко будет, - сказал пастушок.
– Но пользы всё равно больше. Так вы не тронете?
Не дойдя до шляпы, Кэтэлин развернулся и двинулся к повозке. Вытащил оранжевый свёрток с мёртвым монахом, и положил у ног.
– За раненым помощь позовёшь, пусть заодно и этого похоронят.
– Покойник?
– Точно.
– Господи, за что! Не надо мне покойника, дяденька!
– Тогда растопчу все твои каракули.
Пастушок заткнулся.
– Пусть похоронят по-людски, - гайдук поднял шляпу, но она - что за странность - сама вырвалась из его руки и закатилась в канаву. Кэтэлин вновь её поднял и зашагал к детям. Труп Сергия и стонущий в бреду Иван лежали рядом. Несчастный пастух глядел на них, шмыгая веснушчатым носом.
Отец Василий перекрестил их всех и забрался на облучок. Кэтэлин повертел в руках шляпу, расправил её и натянул на красный лоб. Поднялся в седло.
– Жди меня у Албешт, - сказал он священнику.
– Сховайся где-нибудь в деревьях, я вернусь, свистну тебе. До самых Албешт гони, не останавливаясь.
– А ты куда?
– Не боись, - Кэтэлин вывязал ещё два ружья и кинул в повозку детям на головы. Туда же взмахом сеятеля запустил патроны.
– Не брошу.
21.
И он скакал, выпрямившись в седле, издалека видимый посреди белой степи.
Что ни вечер, за ворота вы-хо-ди-ла я. То не милой за воротами ли ка-же-тся, то не милой за воротами ль мере-щи-тся. То не голубь ли мой сизой в дом воро-ти-тся... Улетел он во далёку сторонушку, да на турецкую войну. А весною все глаза-то я вы-гля-дела, а на лето все глаза-то я вы-пла-ка-ла, а на осень за ворота не ходила я, а завела веретено.
Далеко-далеко, на севере, в это время переходили отряды через Эйфелев мост; гремели на могучих колёсах выдыхающие пар поршни; зелёная и белая - шла пехота. А Кэтэлин гнал коня, спускаясь по отлогу к ручью. За его спиной остались неподвижные оранжевые Иван и Сергий.
А как белу ниточку я вы-пря-ду, а как скатерть кружевну я выплету, ко зиме с войны мой милой воро-ти-тся, ко столу его сведу, к белу кружеву, так скажу ему тогда: как ждала тебя, мой милой, долго время я, как ходила за ворота что ни вечер я, всё выглядывала голубя си-зо-го. И не знала я тогда, что воро-тишь-ся ты не голубем ко мне, а ясным соколом. Что мой голубь сизой стал птицей гордою, воротился невредимой ко голу-бушке, как летал он во далёку сторонушку, да на турецкую войну...
А Кэтэлин взбирался от ручья на холм, стегая выдохшегося коня.
На холме он огляделся. По левую руку был лес, правее -- россыпь белых хаток, окруживших деревянную церквушку. Где-то между лесом и селом должна была ехать сейчас повозка с детьми и отцом Василием, но Кэтэлин никого не увидел. Показалось, что у леса маячат серые точки и две рыжие черты, но могло и почудится издали.
– Выходи, - хрипло сказал он.
– Я здесь.
Молчание. Кэтэлин опустил руку к револьверу, погладил деревянные щёчки с латунной серёдкой и сжал на них ладонь.