Прибытие поезда

Поторак Леонид Михайлович

– Боже, - она потянулась тонкими руками к волосам, запустила в них пальцы.
– Вы не любите больших глаз.

– Тьфу ты. А я тебя обидеть не хотел, думал, у вас там зеркала в монастыре-то нету...

– C'est fou, - печально сказала она.
– Просто с ума сойти.

26.

После полуночи цыган очухался и позвал подмогу. Шатры беженцев окружили и начали забрасывать камнями. Остановились, когда первый шатёр упал. Ни детей, ни гайдука со священником там уже не было.

Они ехали быстрой плавной рысью по стынущей

степи, молчаливые, подсвеченные вышедшей в просвет облаков луной. Сосредоточенно глядя в загривок своего коня, гайдук задумался так глубоко, что его можно было принять за мёртвого или спящего с открытыми глазами. Следом за ним едет отец Василий, старый солдат, старый поп, он уснул, и видит во сне общую заутреню в уцелевшем монастыре, а сквозь неё - давний день своей юности, который он всё никак не может искупить.

Клемент, Иван, Артемий, Кирилл, Евдокия, Злата, Мария, Мария и Мария сидят в повозке под остатками полога, никто не держит вожжи, но лошадь идёт, потому что идут две другие перед ней. Так, побегом из табора и ночным марш-броском они обманули Сволочь и теперь шли на северо-восток; вдоль берега Сирета добрались до моста и к восходу уже двигались по молдавскому тракту.

Перед границей выстраивается очередь машин в два ряда. (Это было уже после всего, когда я распрощался с ребятами-копателями). Если на границе кто-нибудь поторопится, что вряд ли, то к ночи есть шанс попасть в Кишинёв. Маленький такой шанс. Путь монастырского обоза пройден от и до, разве что не верхом.

Что за вечер в степи молдаванской, как ляля траляля труляля. Хорошо мне пурум пурурум пум. Пыпыпы никого не любя. Если собрать вместе истории про Кэтэлина Пую, выйдет страшный и глупый образ. Дремучая и неутомимая мясорубка на коне. На пару с конём они жрали маленьких детей и буржуев. Нечто среднее между Клинтом Иствудом и ведьмаком из молодого Сапковского. После резни в Трей Плопь о нём даже в газете вскользь упомянули.

– Не в этот раз, - говорю пластмассовой рептилии на лобовом стекле. Разворачиваюсь, пока за мной не заняли.

Беда в том, что в Румынии совершенно не знают Кирилла Янко, мой основной источник. Его записки никогда там не изучались, ибо ценны исключительно как хроника Первой Мировой. А в Первую Мировую Янко возле Румынии и близко не пробегал. Поэтому никто меня не исправил, никто не остановил, пока я носился по полям с мыслями о шпионской миссии и т.п.

27.

– Ну, гостиница не гостиница, - говорит помятый человечек в шинели до полу.
– Спальных мест имеем два, а коней сменить мигом устроим.

– А что это, если не гостиница?

– Почта, - человечек оглаживал вытертые до блеска бока шинели.
– А, это...
– он с виноватым видом кивнул за спину Кэтэлину, - что за люди у вас там? Цыгане?

– Какие это цыгане, - удивился гайдук, сторонясь и подталкивая к дверям отца Василия.
– Это ж болгарские монахи. Видно же, омуле, невооружённым глазом.

– Несчастные они какие-то. У вас, думается, и денег нет.

– Так мы и писем

писать не будем. Дай отдохнуть, напои нам коней, да, может, найдётся немного мамалыги для беженцев...

– А, ну, это, - смутился человечек, - имеем необходимость признать, что это услуга платная.

– Бедная Румыния, - сказал Кэтэлин.
– Хорошо, заплатим.

Смотритель наблюдал, как они входят в сени: гайдук, пригибающийся под низком потолком, отец Василий, придерживающий атласную повязку на боку, и толпа детей, пятнистых от синяков и грязи. Кэтэлин вытряхнул на стол монеты, добытые ранее у купца.

– Вина. И пожрать всем. Людей тут, я погляжу, немного живёт?

– Одни мы остались, - сказал человечек, имея в виду, кажется, себя.

– Не на станции. Село, говорю, маленькое.

– А, ну, четыре дома и огород, - он разлил вино по кружкам.
– Сперва дед наш тут жил, со своей женою и сыновьями. Потом меньшой сын - дядька наш - женился и построил дом рядом, а дед уже на почте не служил, ноги у него отнялись. Потом старшой женился, наш отец, и построил дом рядом, и служил на почте, а теперь никого нет, одни мы на почте служим, а в Трей Плопь остались бабы и племянники наши малолетние.

– Как ты село назвал?!

– Трей Плопь.

– Врёшь! Вчера утром проезжали Трей Плопь за Албештами!

– За Албештами...
– смотритель растёр по рукаву каплю вина.
– Нет, Албешты не знаем, извиняемся. Знаем Трей Плопь у Ослиного Колодца, это отсюда часиков пять...

– Это, значит, другие Трей Плопь?

– Не имеем представления, сколько ещё есть на земле Трей Плопь.

– А граница с мускалями далеко?

– Вон она, - взмах в окно, где белеет степь.
– Отсюда часто видно русские поезда.

Они выпили, крепко обнялись, подавшись друг к другу через стол, выдохнули кислый запах чёрного молдавского винограда. Большеглазая коснулась щекой пыльного плеча гайдука.

За окном смотритель выпрягал коня из повозки, о чём-то неслышно беседуя с ним. Может быть, рассказывал историю села, выросшего окрест почтовой станции. А может быть, жаловался на судьбу, сделавшую его одиноким. Злата, пьющая вино впервые в жизни, уснула и тихо посвистывала носом, положив щёку на стол. Составленные у стены ружья светились розовым, отражая рассвет.

– Это разве степь, - презрительно сказал Кэтэлин.
– Вы не видели настоящую степь. Вот где я родился, там Буджак, а Буджак это у-у! Люди там без слуху и духу пропадали.

Настоятель перекрестился.

Муха спускалась по его отражению в зеркале на стене. Навозом и сохнущим сеном тянуло со двора.

– Полчаса до мускалей, - гайдук погладил большеглазую по спутанным пшеничным волосам и отстранился от неё. Встал, покачиваясь на пятках. - Ты, - (не глядя, вытащил из-за стола девочку в оранжевой косынке).
– Как тебя зовут?

– Евдокия.

– Хорошо, - Кэтэлин сунул ей в руки полную кружку.
– Пей.

– Не увлекайся, разбойник.

(Капнул воск с не погашенной утром свечи в углу.)