Приговор

Нестеренко Юрий Леонидович

Я еще несколько мгновений стоял с письмом в руке, затем решительно подошел к своим сумкам и открыл коробку с порошком. Эвелина забрала около трех четвертей, но все равно для ее целей этого было маловато. То есть, если использовать этот порошок в огнебое, такого количества хватило бы, чтобы перебить добрую сотню врагов – при условии, конечно, что будет время на перезарядку. Но без огнебоя… если просто наполнить порошком некую небольшую емкость… взрыв убьет Карла лишь в том случае, если произойдет прямо у него в руках. И то, скорее всего, не сразу – ему оторвет руки, и он умрет от кровопотери. Хотя как раз это планам Эвьет не противоречит. Она бы не хотела, чтобы он умер мгновенно. Но знает ли она, какова реальная сила имеющегося у нее порошка? Из разговоров со мной должна примерно представлять. Во всяком случае, она наверняка хорошо понимает,

что, например, разнести целую комнату таким количеством не получится. Возможно, она попытается смастерить упрощенную версию огнебоя, раздобыв металлическую трубку с достаточно прочными стенками. Об опасности того, что недостаточно прочную трубку разорвет при выстреле, я ей тоже говорил (у меня такое случалось четырежды, прежде чем я опытным путем нашел оптимальную толщину стенок для огнебоя – разумеется, испытания я проводил, поджигая длинный фитиль и прячась в укрытии). Будем надеяться, что все это она учитывает…

Потому что, кроме как на это, надеяться не на что. Эвьет все рассчитала верно. Догнать ее я уже не смогу. А если бы даже каким-то невероятным путем это удалось… что дальше? Я мог бы отобрать у нее порошок – она отдаст без сопротивления, ибо понимает, что порошок принадлежит мне. Я даже мог бы отобрать у нее письмо пажа – хотя его уже придется вырывать силой, ибо это ее законная добыча, и это она мне уже едва ли простит. Но что потом – привязать ее к своему седлу? Вряд ли есть другой способ ее остановить. Если я отберу у нее вещи, способствующие реализации ее плана, я не заставлю ее отказаться от мести, а только ухудшу ее шансы. Пусть уж лучше действует, имея на руках козырь, которым никто больше в этом мире не только не располагает, но которого даже представить себе не может.

Я ведь знал, что ее разговоры о Карле – не пустая детская болтовня? Знал, что рано или поздно она от слов перейдет к действиям? Знал. Ну вот оно и случилось. И нечего терзаться и казнить себя.

Я тщательно закрыл коробку и вновь взял в руку письмо. Да, конечно, его надо уничтожить, здесь она тоже права. Хотя у меня было искушение сохранить один его фрагмент; я даже взял нож, чтобы его отрезать. Нет, не завещание, написанное без свидетелей и нотариуса и не имеющее никакой юридической силы. Второй постскриптум. В нем не содержалось никаких тайн, интересных кому-то постороннему. Но… какой в этом смысл? Перечитывать его ночами, вздыхая и роняя слезы, как какой-нибудь придурочный герой сентиментальной баллады? Эмоции. Вздор.

Я отложил нож и решительно поднес письмо к тонкому острому огоньку свечи. Менее чем через минуту от бумаги остались лишь легкие черные хлопья. Как раз в этот момент в дверь постучали; я вздрогнул. Но это был всего лишь слуга, принесший ужин (разумеется, после того, как у нас закончилось кабанье мясо, я заказал доставку еды в номер). Вероятно, он почувствовал запах только что сожженного документа, но ему хватало благоразумия не интересоваться чужими делами. После ужина я снова улегся в изрядно опостылевшую за последние дни, но, увы, все еще необходимую кровать. Что бы там ни творилось во внешнем мире, я буду отлеживаться столько, сколько нужно для полного выздоровления. Ибо это разумно и правильно.

Эвьет, хоть бы у тебя получилось.

На десятый день пребывания в гостинице – именно такой срок я оплатил вперед – я, наконец, объявил себя окончательно здоровым, сообщил хозяину, что более не нуждаюсь в его услугах, и с наслаждением вышел во двор, подставляя лицо все еще летнему, несмотря на середину сентября, солнцу. Немного размявшись, я направился в конюшню; Верный, которому за эти дни его денник осточертел, вероятно, не меньше, чем мне – моя кровать, приветствовал меня радостным ржанием. Полчаса спустя Тюрьери остался за моей спиной, и я сомневался, что когда-либо увижу его вновь. Я не имел понятия, куда я и зачем еду, но с тех пор, как я навсегда покинул Видден, мне было к такому не привыкать.

Начало октября застало меня в пути на юго-восток; я ехал туда, спасаясь как от наступающей с севера осени, так и, хотя бы в какой-то степени, от войны. Тот факт, что остатки войск Льва и Грифона теперь не могли вести активные боевые действия, отнюдь не означал мира и спокойствия; напротив, услышав о взаимном истреблении "официальных" армий, особенно активизировались разнообразные банды грабителей, бродяг и дезертиров, и в прежние времена, впрочем, не дремавшие. По слухам, в некоторых отдаленных районах, до которых

и раньше не очень-то доходили руки и у Льва, и у Грифона, бандам успешно противостояли некие местные силы самообороны, чаще всего возглавляемые людьми простого сословия – но это был тот случай, когда лекарство еще хуже болезни. Меры, которыми "самооборонцы" поддерживали порядок, отличались жуткой свирепостью, и чужаку на их землях лучше было не появляться.

Тем не менее, если верить слухам, которые я ловил в трактирах и на постоялых дворах – а лучшего источника информации все равно не было – в нескольких юго-восточных провинциях дела обстояли получше. Не хорошо, конечно, и уж тем более не отлично, но – получше. Объясняли это по-разному, или не объясняли никак; вполне возможно, что эти слухи вообще базировались не на фактах, а исключительно на неистребимой людской вере в наличие "где-то там" мест, где все по-другому и уж, конечно, гораздо лучше, чем здесь. Тем не менее, я в любом случае собирался провести зиму где-нибудь подальше к югу, а стало быть – почему бы и не прислушаться, ради разнообразия, к тому, что болтает простой народ.

Осень, однако, настигла меня быстрее, чем я надеялся. После жуткого ливня с градом, от которого я едва успел укрыться на очень кстати подвернувшемся постоялом дворе, сразу резко похолодало и зарядили сплошные дожди, уже не столь сильные, но способные вызвать дрожь при одной мысли о том, чтобы целыми днями куда-то ехать в такую погоду. Я застрял на постоялом дворе и торчал там уже несколько дней, дожидаясь, пока промозглая сырая мерзость, наконец, закончится, и можно будет, пусть и по превратившимся в сплошную жидкую грязь дорогам, ехать дальше. Причем, вопреки своему обыкновению, бОльшую часть времени я проводил в общей зале, ибо скряга-хозяин экономил на дровах, и комнаты отапливались плохо; по-настоящему тепло было только в трапезной вблизи большого камина. Опять же и узнавать новости (точнее, слухи) здесь было проще всего. С каждым днем гостей становилось все больше – хозяин, должно быть, благословлял отвратную погоду, из-за которой мало кто из добравшихся до его заведения выражал желание на следующее же утро продолжить путь. Приходилось занимать мое любимое место у камина заранее.

Был один из этих тоскливых дождливых вечеров. За окнами давно стемнело; из-за обложивших все небо туч ночь наступала раньше положенного, и в сочетании с резким похолоданием это создавало впечатление, что время вдруг скакнуло на пару недель вперед. Я сидел за небольшим столом возле огня – сидел, как чаще всего бывало, в одиночестве, несмотря на довольно большое количество народа в зале; должно быть, было в моем облике нечто, что заставляло посетителей выбирать другие свободные места – и меня это более чем устраивало. Послушать сплетни я мог и из-за соседних столов, ибо редко кто в этой зале считал необходимым понижать голос, говоря с соседом – а уж после кружки-другой вина и подавно. Передо мной стояла глиняная тарелка с обглоданными птичьими костями и почти допитый кувшин, где было, конечно же, не вино, а виноградный сок. Хозяйство владельца постоялого двора не ограничивалось самим заведением для проезжающих – вино в местный подвал шло с его собственной винодельни, и пользуясь тем, что как раз была пора сбора винограда, я попросил подавать к моему столу свежеотжатый сок. Также я потребовал от хозяина выделить мне персональную кружку, которую тщательно отмыл сам и всегда забирал с собой в комнату. Трактирщик был, конечно, удивлен моими предпочтениями, но, если клиент платит за свои прихоти, отчего бы их не удовлетворить? Я уже давно мог допить остатки сока и уйти, но, чем ежиться в холодной комнате наверху, предпочитал сидеть в трапезной и дальше, подперев кулаком скулу и равнодушно глядя куда-то в сторону двери на улицу.

Дверь скрипнула, отворяясь; дребезжаще звякнул колокольчик. Очередной неудачник, вынужденный странствовать в такую пору, шагнул внутрь и остановился у порога, лишний раз напомнив своим обличием, что творится снаружи; с его длинного серого плаща стекала вода, круглоносые сапоги были в грязи.

– Мир вам, добрые люди, – простужено пробасил он из-под низко надвинутого капюшона. – Скажите, нет ли среди вас лекаря?

Несколько безразличных взглядов обратились в его сторону, но не задержались на нем надолго; никто, включая меня, ему не ответил. Появись он из внутренней двери, которая вела к комнатам постояльцев, я был бы не прочь заработать монету-другую, но выходить на улицу в такую погоду и куда-то идти на ночь глядя – нет уж, увольте.