Примула. Виктория
Шрифт:
...Возможно, мы проявляли чрезмерное преклонение, но мы, вне сомнения, заслуживаем похвалы за то, что при всём своём невежестве сумели оценить гуманность, проявленную чужим народом. Ведь человеческие достоинства не являются монополией какого-нибудь одного народа — их не упрячешь в сундук, как прячет скряга своё богатство. Английская литература обогатила наши умы, и до сих пор я слышу в своей душе победные звуки её певучих раковин.
Нелегко найти в бенгальском языке точный эквивалент для перевода английского слова «цивилизация». Обычно мы переводим его словом «культура». В нашей стране долго была распространена особая форма цивилизации: наше общество зиждилось на том, что Ману называл «праведной жизнью». В сущности, это была система обычаев, которых придерживались в древности на очень небольшой территории. Заповеди «праведной жизни» соблюдали только в Брахмаварте, местности, расположенной между реками Сарасвати и Дришадвати. В этих старинных обычаях было много жестокого и несправедливого. «Праведная жизнь» плохо совмещалась со свободой духа. Постепенно идеалы этой «праведной жизни», которую Ману видел некогда в Брахмаварте, стали олицетворять собой косность. В годы моего детства, под влиянием английского образования, просвещённые умы нашей страны восстали против заповедей «праведной жизни». Об этом хорошо рассказал Раджанарайон Бошу в своей книге о деятельности образованного бенгальского общества того времени. Вместо идеалов «праведной жизни» мы возвели на пьедестал цивилизацию, которую мы тогда отождествляли с английской цивилизацией. Наша семья целиком приняла изменения, происшедшие как в религии, так и в отношениях между людьми. Воспитанные на английской литературе, мы питали глубочайшее уважение к её создателям. Это преклонение я сохранял всю первую часть моей жизни. Затем я с глубокой горечью увидел, как между нами и англичанами разверзлась пропасть...»
Кстати уж, любопытно, что написанный Тагором текст «Моя золотая Бенгалия» сделался со временем гимном республики Бангладеш. Метания Тагора между столбовой дорогой цивилизации и народной и религиозной самобытностью Индии, её многочисленных племенных общностей, естественны. Однако обратимся к самой простой арифметике. Тагор родился в 1861 году, умер в 1941 году. Таким образом, в возрасте восьмидесяти лет он вполне мог полагать, что пришла пора подводить итоги. И, стало быть, эта самая «первая часть» его жизни охватывает сорок лет и заканчивается со смертью королевы Виктории!..
Свою статью «Кризис цивилизации» Тагор пишет в 1941 году. Вторая мировая война уже идёт. Тагор испытывает вполне естественное разочарование в идеалах западноевропейской цивилизации. В сущности, он почти готов отождествить два понятия: «фашизм» и «западноевропейская цивилизация как цивилизация вообще». И лишь воспоминания о викторианстве примиряют его с Европой и внушают надежду:
«...мне посчастливилось знать англичан, исполненных истинного благородства, нигде больше не встречал я такого величия духа, как у них. Именно они не позволили мне утратить веру в английский народ. Лучший тому пример — Эндрюз. Имея честь быть его другом, я лично убедился в том, что это истинный англичанин и христианин. Человек с большой буквы. Сегодня, когда я стою на пороге смерти, для меня ещё ярче воссияло его бескорыстие и мужество, исполненное величия Я, как и весь наш народ, многим обязан ему; но особенно благодарен я ему за то, что на старости лет он помог сохранить мне пошатнувшееся было уважение к английскому народу, уважение, воспитанное английской литературой, которой я зачитывался с юных лет. Эндрюз навсегда останется для меня воплощением духовного величия своего народа. Людей, подобных ему, я считаю не только своими близкими друзьями, но и друзьями всего человечества. Их дружба скрасила мою жизнь, и мне кажется, что именно они, эти люди, спасут славу английской нации. Если бы не они, я бы не мог не поддаться разочарованию в европейских народах.
Сейчас, когда я пишу эти строки, по Европе, оскалив клыки и выпустив когти, бродит жестокое чудовище, оно сеет ужас и страх. Дух насилия — это порождение западной цивилизации — пробудился ото сна: он растлевает человеческие души, отравляя своим зловонием воздух во всём мире. Не он ли виноват в нашей беспомощности, в нашей невылазной, беспросветной нищете?
Что же представляет собой мир, который я оставляю, отправляясь в последнее странствие? Жалкие развалины, обломки некогда гордой цивилизации. Потерять веру в человечество — страшный грех; я не запятнаю себя этим грехом. Я верю, что после разрушительной и очистительной бури на небе, освободившемся от туч, засияет новый свет: свет самоотверженного служения человеку. Откроется новая, незапятнанная страница истории...»
Разумеется, минувшая «гордая цивилизация» — это именно викторианство с его безоглядной верой в науку, гуманизм и силу искусства. Двадцатый век ударил по этой вере в достаточной степени.
После смерти королевы много чего случилось. 13 апреля 1919 года в небольшом индийском городе Джалианвалабага, близ Амритсара, происходил митинг, который был расстрелян по приказу генерала Дайера. Погибло триста семьдесят девять человек, более тысячи было ранено. В знак протеста Тагор отказался от дворянского титула, пожалованного ему в своё время английским правительством.
И так далее!..
ЕЁ СТАРОСТЬ
Её старость наступала на неё, подобно тому, как двадцатый век неумолимо приближался к человечеству!
Она старела. Двухпартийные качели политической жизни страны качнулись в очередной раз, и партия её любимого министра, романтического Дизраэли, лорда Биконсфилда, потерпела поражение. Он отошёл от политики, проводил время в своём имении, читал, писал. Королева приглашала его в гости, он обедал во дворце, в Осборне. Беседа бывала остроумна. Он читал Её Величеству главы из своего нового романа. Роман назывался «Эндимион». Эндимион — так звали красавца-юношу, которому Селена, богиня Луны, подарила вечную молодость, но и вечный, глубокий, беспробудный сон.
В отличие от своих министров, королева не имела возможности отойти от политической жизни страны. Когда-то она, юная, восемнадцатилетняя, не имевшая жизненного опыта девочка сделалась королевой и должна была быть королевой! Теперь, стареющая, устающая под грузом, гнетом жизненного опыта, она обязана была продолжать и продолжать быть королевой. До самой смерти! Робкие слухи о том, что королева может отречься от престола и передать корону наследнику, принцу Уэлльскому Эдуарду, увяли в состоянии бутонов, не успев дать и намёка на какое бы то ни было цветение.
Она сидела у камина в библиотеке. Она любила читать. Тем не менее — ах, она это знала! — её упрекали в том, что она якобы является всего лишь банальной почтенной старой дамой; упрекали в ограниченности взглядов; говорили, что она похожа, в сущности, на многих и многих старых английских вдов... Уверяли, что она слишком уж любит деньги. Снисходительно хвалили за умение разбираться в политике, снисходительно признавали за ней некоторые способности политического деятеля. Не понимали, отчего это народ, чем далее, тем более, фактически боготворит её, видит в ней живое воплощение целой эпохи, эпохи процветания и движения вперёд, уходящей эпохи!..
Она была заботливой и женственной, она была правдивой. А сколько раз называли её «чёрствой» и «бездушной»! У неё, как и у всякого человека, были свои, близкие её душе люди, которых она любила. Когда её романтический, отошедший от политических дел министр, её лорд Биконсфилд заболел, из Осборна полетели телеграммы — она ежедневно справлялась о его здоровье. «Посылаю Вам осборнские первоцветы, — писала она. — Хотела проведать Вас, но потом подумала, что Вам лучше полежать спокойно и не разговаривать. Прошу Вас слушаться докторов и быть осторожным и внимательным к своему здоровью».
Перед смертью Дизраэли вдруг приподнялся, распрямляя плечи. Губы его шевельнулись. Друзья, окружавшие постель умирающего, были изумлены. Им показалось, что он представляет себя говорящим речь в парламенте...
Королева не успела приехать на похороны, но прислала два венка. На ленте, обвивающей один из них, была надпись: «В знак истинной дружеской привязанности и уважения». Другой венок сплетен был только из первоцветов, а надпись была совсем краткой: «Его любимые цветы». Вернувшись из Осборна, королева прошла пешком до могилы Дизраэли на кладбище в Хэгендэне, повторив путь похоронной процессии. Памятник был поставлен на средства королевы.