Примула. Виктория

Гримберг Фаина Ионтелевна

Упомянутый викторианским бардом Джон Лоуренс, родившийся в 1811 и умерший в 1879 году, первоначально был чиновником в Бенгалии, затем — членом совета по управлению Пенджабом, затем — верховным комиссаром Раджпутаны; а с 1864 по 1869 год являлся вице-королём Индии. Именно Лоуренс руководил подавлением сипайского восстания. А «красными мундирами», «красномундирниками» называли в Индии английских солдат... И легко заметить, что викторианский бард лучше разбирается в ситуации, нежели один из великих индусов; лучше понимает, что такое архаическая психология. Ироничная проза Киплинга даёт ёмкое представление о ситуации, между тем как путанные рассуждения Неру о «войне за независимость», о «связи жалких условий существования с приходом англичан» и о «выступлении против власти крупных земельных собственников» представления о ситуации явно не дают!..

Стоит прислушаться и к речам ещё одного викторианца, которого мы сейчас назовём: Любитель приключений и загадок [111] !

Итак, Любитель приключений и загадок рассказывает устами одного из своих персонажей:

«...В стране вдруг начался бунт. Ещё накануне мы жили мирно и безмятежно, как где-нибудь в Кенте или Суррее, а сегодня всё полетело вверх дном. Вы, конечно, знаете эту историю лучше меня. О ней много написано, а я не большой охотник до чтения. Знаю только то, что видел своими глазами. Наши плантации находились возле городка Муттры у границы Северо-западных провинций. Каждую ночь всё небо озарялось огнём горящих бунгало. Каждый день через нашу усадьбу шли европейцы с жёнами и детьми, спеша под защиту английских войск, стоявших в Агре. Мистер Эйблуайт был упрямый человек. Он вбил себе в голову, что всё дело выеденного яйца не стоит

и не сегодня-завтра кончится. Он сидел на своей веранде, потягивал виски и курил сигары. А вся Индия была в огне. Мы, конечно, остались с ним. Мы — это я и Доусон, который вместе с женой вёл счета и хозяйство. Но катастрофа всё-таки разразилась. Я был весь день на дальней плантации и под вечер возвращался верхом домой. На дне неглубокого оврага темнела какая-то бесформенная куча. Я подъехал ближе, и сердце моё сжалось от ужаса: это была жена Доусона, разрезанная на куски и брошенная на съедение шакалам. Немного дальше на дороге лицом вниз лежал сам Доусон, его, уже окоченевшая, рука сжимала револьвер, а рядом друг подле друга лежали четверо сипаев. Я натянул поводья и остановил лошадь, не решаясь, в какую сторону ехать. В этот миг из крыши бунгало Эйблуайта повалил густой дым, наружу вырвалось пламя. Я понял, что ничем не могу помочь моему хозяину, а только и сам погибну, если очертя голову брошусь на выручку. С моего места мне хорошо были видны мятежники, их было не меньше нескольких сотен, они громко кричали и плясали вокруг пылающего дома. Меня заметили, и мимо моей головы просвистело несколько пуль. Тогда я повернул коня и поскакал через рисовое поле. Ночью я был в Агре.

111

...Любитель приключений и загадок!.. — это, конечно, Артур Конан Дойл, мастер детективного жанра (1859-1930).

Оказалось, что и там небезопасно. Вся страна гудела, как растревоженный улей. Англичане собирались в небольшие отряды. Они оставались хозяевами только на той земле, которую удерживали силой оружия. На всей остальной земле они были во власти восставших. Это была война миллионов против нескольких сотен. И самое трагическое было то, что нашим противником были наши же отборные войска — пехота, артиллерия, кавалерия. Мы их обучили и вышколили, и теперь они сражались против нас нашим оружием и трубили в горн наши сигналы. В Агре стоял Третий бенгальский стрелковый полк, несколько отрядов сикхов, два эскадрона кавалерии и одна батарея. Когда началось восстание, был сформирован отряд добровольцев из гражданских чиновников и купцов. В этот отряд, несмотря на свою ногу, записался и я. Мы выступили из Агры, чтобы встретиться с противником у Шахганджа в начале июля, и несколько времени успешно сдерживали их, но скоро у нас кончился порох, и мы вернулись обратно в Агру. Со всех сторон приходили тревожные вести, что было неудивительно: ведь Агра находилась в самом центре мятежа. Лакхнау был более чем в сотне миль на восток, Канпур — почти столько же на юг. Какое направление ни возьми, всюду резня, разорение и гибель.

Агра — древний город. Он всегда наполнен индусами-фанатиками и свирепыми дикарями-язычниками. Горстка англичан потерялась бы среди узких извилистых улочек. Поэтому наш командир приказал перейти реку и укрыться в старинной Агрской крепости.

Не знаю, джентльмены, слыхал ли кто-нибудь из вас об этой крепости. Это — очень странное сооружение. Такого я никогда не видывал, а уж поверьте, я много странного повидал на своём веку. Крепость очень большая и состоит из двух фортов — нового и старого. Наш гарнизон, женщины, дети, припасы и всё остальное разместились в новом форте. Но он размерами был гораздо меньше старого. В старую крепость никто не ходил, в ней жили только скорпионы и сороконожки. Там было много огромных пустых залов, галерей, длинных коридоров с бесконечными переходами и поворотами, так что было легко заблудиться. Поэтому туда редко кто отваживался ходить, хотя время от времени собиралась группа любопытных и отправлялась с факелами.

Передний фасад Агрской крепости омывала река, служившая ей защитой, зато боковые и задняя стены имели множество выходов, которые надо было охранять. Людей у нас было мало, едва хватало только, чтобы поставить к пушкам и бойницам. Тогда мы хорошо укрепили центральный форт, а у каждых ворот выставили небольшой караул — по одному англичанину и по два-три сикха. Мне выпало охранять ночью дальнюю дверь в юго-западной стене. Мне дали под начало двух сикхов и сказали, чтобы я в случае опасности стрелял, чтоб вызвать подкрепление из центральной охраны. Но поскольку наш пост находился метрах в двухстах от главных сил и добраться к нам можно было, только преодолев бесконечный лабиринт коридоров и галерей, то я очень сомневался, что в случае нападения помощь придёт вовремя...

...Я же обычно стоял снаружи возле двери и смотрел вниз на широкую извивающуюся ленту реки и на мерцающие огни древнего города. Дробь барабанов и тамтамов, крики и пение мятежников, опьянённых опиумом и гашишем, напоминали нам всю ночь об опасности, грозившей с того берега. Каждые два часа дозор центральной охраны обходил посты, проверяя, всё ли благополучно...»

И тем не менее, восстание сипаев, как известно, закончилось полным поражением восставших. Цели их были неопределёнными, туманными, и слишком уж доминирующими были настроения грабежа и разбоя...

«Мне не надо вам рассказывать, джентльмены, чем закончилось восстание. После того, как Уилсон взял Дели, а сэр Колин освободил Лакхнау, дело восставших было проиграно. Подоспели свежие английские части, и сам Нана Сагиб бежал за границу. Летучие отряды полковника Грейтхеда окружили Агру и выгнали из города всех мятежников. Мир, наконец, водворился в стране...»

* * *

Вот такое происходит. А в это самое время Данте Габриэль Россети поёт:

В густой траве лежишь ты недвижимо, Полупрозрачны пальцы, как цветы. В глазах бездонность синей высоты, Где над полями, словно клочья дыма, Кочуют тучи. Даль необозрима, — Поля, дороги, редкие кусты... И время, как течение воды, Беззвучно, но реально ощутимо. Меж лютиков трепещет стрекоза На нити, уходящей в небеса, Где скупо отмеряются мгновенья. Сплетём же руки и уста сольём, Господень дар — прекрасный мир вдвоём, Когда всё наше: страсть и вдохновенье.

Но время рассудило по-своему; и викторианство говорит с нами всё-таки не певучим тихим голосом Россети, а звонкой декламацией Киплинга. И лучшее его стихотворение — 1889 года — посвящено Индии!

БАЛЛАДА О ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда — Лишь у подножья Престола Божья, в день Страшного суда! Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах земли, сошлись один на один. Летит взбунтовать пограничный край со своими людьми Камал. Кобылу, гордость полковника, он сегодня ночью украл. Копыта ей обмотав тряпьём, чтоб не слышен был стук подков, Из конюшни вывел её чуть свет, вскочил — и был таков! Свой взвод разведчиков созвал тогда полковника сын: «Ужель, где прячется Камал, не знает ни один?» Сын рессалдара, Мохаммед-Хан, встал и сказал в ответ: «Кто ведает, где ночевал туман, — найдёт Камалов пикет! В сумерки он абазаев громил, рассвело — ив Бонэре ищи! Но должен объехать он Форт Бакло, чтоб из дому взять харчи. Если Бог поможет, вы, без препон, как птицы, летите вдогон И его отрежьте от Форта прежде, чем достигнет ущелья он! Но если теснины джагаев достиг — назад поверните коней! Не мешкай нимало: людей Камала тьма-тьмущая прячется в ней. Справа скала, слева скала, колючая поросль мелка. Чуть не в упор щёлкнет затвор — но не видать стрелка!» Полковничий сын прыгнул в седло. Буланый объезжен едва: Хайло — что колокол, сердце — ад, как виселица — голова! До Форта полковничий сын доскакал, но к еде душа не лежит: Тот жаркому не рад, от кого конокрад, вор пограничный бежит. Из Форта Бакло во весь опор всадник погнал жеребца И в ущелье джагаев, коня измаяв, приметил кобылу отца. Он в ущелье приметил кобылу отца и Камала у ней на хребте. Её глаза белок различив, он курок дважды взвёл в темноте. Мгновенье спустя две пули, свистя, прошли стороной. «Ты — стрелок Не хуже солдата, — молвил Камал. — Покажи, каков ты ездок!» В узкой теснине, как смерч в пустыне, мчались ночной порой. Кобыла неслась, как трёхлетняя лань, конь — как олень матерой. Голову кверху Буланый задрал и летел, закусив удила, За гнедой лошадкой, что, с гордой повадкой, трензелями играя, шла. Справа скала, слева скала, колючая поросль мелка. Трижды меж гор щёлкнул затвор, но не видать стрелка. Зорю дробно копыта бьют. В небе месяц поник. Кобыла несётся, как вспугнутый зверь, Буланый — как раненый бык. Но рухнул безжизненной грудой в поток Буланый на всём скаку. Камал, повернув кобылу, помог выпутаться седоку. И вышиб из рук у него пистолет — как биться в такой тесноте? «Если доселе ты жив — скажи спасибо моей доброте! Скалы нет отвесной, нет купы древесной на двадцать миль кругом, Где не таился б мой человек со взведённым курком. Я руку с поводьями к телу прижал, но если б я поднял её, Набежали б чекалки, и в неистовой свалке пировало б нынче зверье. Я голову держал высоко, а наклони я лоб, Вон тот стервятник не смог бы взлететь, набив до отвала зоб». «От пира, — сказал полковничий сын, — шакалам не будет беды. Прикинь, однако, кто придёт за остатками еды. Если тысячу сабель пошлют сюда за моими костями вслед, Какой ценой пограничный вор оплатит шакалий обед? Скормят коням хлеб на корню, люди съедят умолот, Крыши хлевов предадут огню, когда перебьют ваш скот. Коль скоро сойдёмся в цене — пировать братьев зови под утёс! Собачье племя — шакалье семя! Что ж ты не воешь, пёс? Но если в пожитках, зерне и быках цена высока, на твой взгляд, — Тогда отдай мне кобылу отца. Я пробью дорогу назад!» Камал помог ему на ноги встать: «Не о собаках толк Там, где сошлись один на один бурый и серый волк! Пусть ем я грязь, когда причиню тебе малейшее зло! Откуда — из чёртовой прорвы — тебя со смертью шутить принесло? » Он ответил: «Привержен я крови своей до скончания дней! Кобылу в подарок прими от отца. Мужчина скакал на ней!» Сыну полковника ткнулись в грудь ноздри лошадки гнедой. «Нас двое сильных, — сказал Камал, — но ей милей — молодой! В приданое даст похититель ей серебряные стремена, Узду в бирюзе, седло и чепрак узорный получит она». Тогда, держа за ствол пистолет, полковника сын говорит: «К тому, который ты взял у врага, друг тебе пару дарит!» «Дар за дар, — отозвался Камал, — риск за риск: обычай для всех один! Отец твой сына ко мне послал. Пусть едет к нему мой сын!» Он свистнул сыну, и с гребня скалы обрушился тот стремглав. Стройнее пики, он был как дикий олень средь весенних трав. «Вот господин твой! — сказал Камал. — Бок о бок с ним скача, Запомни, ты — щит, что вечно торчит у левого плеча! Твоя жизнь — его, и судьба твоя — отвечать за него головой, Покуда узла не развяжет смерть либо родитель твой! Хлеб Королевы ты должен есть: флаг её — твой флаг! – И нападать на владенья отца: враг её — твой враг! Ты конником должен стать лихим и к власти путь прорубить, Когда в Пешаваре повесят меня — тебе рессалдаром быть!» Они заглянули друг другу в глаза, и был этот взгляд глубок. На кислом хлебе и соли они дали братства зарок. И, вырезав хайберским ножом свежего дёрна кусок, Именем Божьим, землёй и огнём скрепили этот зарок. На гнедой кобыле — полковничий сын, на Буланом — Камалов сын, - Вдвоём подъехали к Форту Бакло, откуда уехал один. У караульни блеснуло враз двадцать клинков наголо: Пламя вражды к жителю гор каждое сердце жгло. «Отставить! — крикнул полковника сын. — В ножны вложите булат! Вчера он был пограничный вор, сегодня — свой брат, солдат!» Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда - Лишь у подножья Престола Божья, в день Страшного суда! Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах земли, сошлись один на один.

Кстати! Возможно сказать и посильнее:

Но нет Востока и Запада нет! Что племя, родина, род, Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт!

Здесь у нас перевод Т. Потаповой, а вот эти последние строки — из перевода Е. Полонской, поэтессы двадцатых, в сущности, годов (двадцатого, конечно, века); тогда хорошо понимали Киплинга! Впрочем, подражать ему начал ещё Николай Гумилёв...

Но обратим внимание на кое-что занятное! В стихотворении Киплинга (не считая двух лошадей) имеются три как бы реально действующих лица: разбойник Камал, его сын и сын полковника; и два лица, действующих как бы ирреально: это полковник и... Королева! Собственно, Королева на самом деле главное лицо в этом стихотворении! Камал — враг Королевы; полковник и сын полковника служат Королеве. Вещественным результатом примирения «двух сильных мужчин» является то, что один из них отдаёт своего сына на службу Королеве!..