Примула. Виктория
Шрифт:
Англичане, как могли, пытались противостоять индийской раздробленности, произволу мелких феодальных правителей. В английской колониальной школе Индия училась новым принципам и правилам административного устройства, предусматривающим, в частности, централизацию управления, взаимодействие законодательной и исполнительной власти. Во главе английской административной системы в Индии стоял высший чиновник; первоначально он назывался генерал-губернатором, затем — вице-королём. При нём состояло два совета: исполнительный, то есть своего рода кабинет министров, и законодательный. Британская викторианская Индия, которую возможно назвать ещё и «Индией Киплинга», памятуя о великом барде, её певце, административно членилась на три президентства, но при этом сохранялись и контролируемые английской администрацией феодальные княжества. Три президентства, в свою очередь, разделялись на пятнадцать провинций. Бомбейскую, Мадрасскую и Бенгальскую провинции возглавляли генерал-губернаторы одноимённых президентств. Во главе двенадцати остальных находились высшие чиновники, именовавшиеся в восьми провинциях главными комиссарами, а в четырёх — генерал-губернаторами. Во главе округа — коллектор, во главе области — комиссар. Вице-король подчинён статс-секретарю по делам Индии, министру, члену кабинета министров Великобритании, ответственному перед короной за Индию!..
«Ученики» начинают восставать против своих «учителей» достаточно рано. В пятнадцатом — начале шестнадцатого века возникает в Индии движение сикхов, вдохновляющееся идеей единобожия. А в первое тридцатилетие девятнадцатого века Ранджит Сингх, махараджа, объединяет княжества Пенджаба и Кашмира в единое государство сикхов и начинает вести войны с англичанами. Впрочем, после смерти Сингха в 1839 году его государство распалось...
Следующим, наиболее значительным антианглийским выступлением явилось известное восстание сипаев.
Само слово «сипай» означает в переводе с языков хинди и урду «воин». Сипаями назывались солдаты английской колониальной армии, вербовавшиеся из числа местных жителей; это были платные войска, получавшие от английской администрации жалованье. Сипаи просуществовали до самого 1947 года!
Восстание сипаев началось в 1857 году и продлилось до 1859 года. И само восстание и его подавление сопровождались эксцессами. Восставшие сипаи убивали английских солдат и офицеров, и представителей английской администрации, безжалостно расправлялись с их жёнами и детьми. Доставалось и мирным индусам. В качестве непосредственной причины восстания молва называла розданные сипаям патроны, которые были якобы смазаны говяжьим жиром, что оскорбляло религиозные чувства индуистов. Впрочем, это были не более, чем сплетни. А правда заключалась в том, что разбушевавшуюся стихию унять было чрезвычайно трудно. Англичане, раздражённые гибелью своих жён и детей, также расправлялись с восставшими без всякой жалости. Мстя за убитых в Канпуре английских женщин и детей, истерзанные тела которых были сброшены в колодец, английские солдаты привязывали главарей восстания к дулам пушек и при выстреле человека разрывало в клочья...
Виктория и Альберт мучительно переживали случившееся. Немало страниц дневника заполнила королева словами отчаяния, боли, досады... Её ужасали жестокости, проявляемые с обеих сторон. Альберт обращался к парламенту с призывами отправить в Индию дополнительный войсковой контингент... И королева, и принц-консорт понимали, что положение английской администрации необычайно трудно! Надо было остановить разбушевавшуюся стихию, грозившую превратить Индию в убийственное царство хаоса; но в то же время нельзя было позволять англичанам предаваться чувству мести, непременно толкавшему на жестокость, подобную жестокости сипаев. Принц Альберт в особенности настаивал на том, что индусов следует просвещать и не следует уподобляться им, проявляя жестокость...
Интересно узнать мнение просвещённого на викторианский лад индуса о восстании сипаев. Итак, Джавахарлал Неру пишет в своей книге «Взгляд на всемирную историю»:
«Это был не просто военный мятеж, а общенародное восстание в этих районах против англичан. Бахадуршах, последний представитель династии Великих Моголов, слабый старик и поэт, был провозглашён частью повстанцев императором. Восстание переросло в войну за независимость Индии против ненавистных чужеземцев... Эта борьба не предусматривала свободы для простых людей, однако большое число их присоединилось к восстанию, так как они связывали жалкие условия своего существования и свою нищету с приходом англичан, а в некоторых местах они выступали против власти крупных земельных собственников. На этот шаг их толкала также религиозная вражда... В течение многих месяцев власть Англии в Северной и Центральной Индии висела на волоске...»
Не так трудно подметить, что великий индус не вполне сводит концы с концами. Возможно ли полагать индусов столь примитивно мыслящими и потому связывающими «жалкие условия своего существования» именно с «приходом англичан»?! Пожалуй, нет. Кроме того, индуизм, основанный на принципе переселения душ и кастовой иерархической системе, отнюдь не располагал к восстаниям «против власти крупных земельных собственников»... Ведь жалкое существование — всего лишь проявление кармы, наказание за нечто дурное с индуистской точки зрения, совершённое в предыдущей жизни; всего лишь ступенька в многоступенчатой иерархии телесных воплощений души!.. «Религиозную вражду» Неру ставит на последнее место в своём кратком перечне причин движения сипаев, но, быть может, стоит именно эту причину переместить на первое место?.. В сущности, в условиях правления английской администрации жизнь индуса сделалась более упорядоченной и менее подверженной опасности; таким образом, никаких оснований для того, чтобы «связывать жалкие условия своего существования и свою нищету с приходом англичан» у индусов не было! Но — мы об этом уже сказали, повторим ещё раз! — отстаивая принципы европейского гуманизма, англичане-викторианцы закономерно покусились на основополагающие принципы индуизма! Не следует при этом забывать, что архаическая религиозная система (а индуизм и есть архаическая религиозная система!) определяет всю жизнь своих адептов, диктует им правила бытия, правила поведения даже в мелочах... То есть речь не идёт о «свободе для простого народа»; равно как и не идёт речь о «борьбе против власти крупных земельных собственников». Речь идёт, в сущности, о борьбе за сохранение архаической системы жизнеустройства, диктуемой религией!.. Однако Неру именно об этом говорит словно бы вскользь; он ищет весьма прагматические, «материалистические», что называется, причины восстания сипаев. В сущности, Неру пишет, как викторианец; причём, викторианец, мыслящий очень и очень заурядно, тривиально... Заметим также, что жестокое подавление восстания сипаев явилось всего лишь ответом на проявленную жестокость восставших. И, разумеется, восставшие в своём стремлении создать большое государство, некий вариант «единой Индии» подражают, хотя и в достаточной степени хаотически, но — опять-таки — Англии!..
Разумеется, восстание сипаев закончилось полной победой англичан. Дели, Лакхнау, Агра — все города, захваченные восставшими, были освобождены.
Викторианский бард отлично разбирался в ситуации и не строил иллюзий, поглядывая на всё трезво и насмешливо:
«Когда разразилось восстание сипаев, незадолго до осады Дели, один иррегулярный полк сипайской кавалерии квартировал в Пешаваре, у индийско-афганской границы. Этот полк заразился, как выразился тогда Джон Лоуренс, «всеобщим безумием» и, безусловно, в полном составе присоединился бы к повстанцам, если бы мог. Однако такой возможности полку не представилось, ибо, устремившись на юг, он встретился с остатками одного разгромленного английского корпуса и вынужден был повернуть к афганским горам, а там на него, как стая волков на отару овец, напало горное племя, недавно покорённое британскими войсками. Эти горцы, которые зарились на оружие и личное снаряжение сипайских кавалеристов, преследовали полк с горы на гору, из ущелья в ущелье, вверх и вниз по руслам высохших рек, через пропасти и утёсы, — преследовали до тех пор, пока он не исчез с лица земли, как исчезает вода в песках пустыни, — этот мятежный полк без офицеров. Единственной памятью о его существовании остался именной список личного состава полка, написанный чётким круглым почерком какого-то офицера, подписавшегося: «Адъютант, *ский иррегулярный кавалерийский полк, пропавший без вести». Бумага пожелтела от времени и от пыли, однако на обороте всё ещё можно различить сделанную рукой Джона Лоуренса карандашную пометку следующего содержания: «Проследить, чтобы два офицера-индийца, оставшиеся верными правительству, не были лишены своих званий. Дж. Л.» Из шестисот пятидесяти сабель только две не поднялись в поддержку повстанцев, и Джон Лоуренс в хаосе и смятении первых месяцев мятежа не забыл подумать о заслугах этих незаметных младших офицеров.
С тех пор прошло более тридцати лет, и афганские горцы, которые помогли уничтожить полк, уже состарились. Только изредка какой-нибудь седобородый старец вспомнит о своём участии в резне.
— Они пришли, — расскажет он, — из-за кордона, гордые, надменные; они призывали нас восстать и убивать англичан, и идти в Дели, где можно поживиться богатой добычей. Но мы, которых ещё недавно победили эти самые англичане, знали, что такая дерзость — не по разуму и что правительство легко справится с этими псами долин. И потому мы успокаивали их сладкими словами, пока не подоспели красные мундиры, чтобы обрушить на мятежников пламя своего гнева. И тогда этот полк бежал дальше в наши горы, а мы следили за ним с обеих сторон, двигаясь по горным отрогам, пока не увидели, что они заблудились в горах и не найдут дороги обратно. И тогда мы ринулись на них с утёсов, потому что нам нужны были их мундиры, и их уздечки, и их ружья, и их сапоги — больше всего их сапоги. И это была славная резня, и убивали мы их постепенно, одного за другим. — Тут старик высморкается и встряхнёт своей седой спутанной шевелюрой, похожей на клубок змей, и оближет губы под густыми усами, и осклабится, обнажив жёлтые гнилые зубы. — Да, мы убивали их, — скажет он, — потому что нам нужна была их сбруя, и мы знали, что Бог жаждет их крови, ибо на их душе лежал грех предательства — они предали тех, чей хлеб и чью соль они ели. И они скакали вверх и вниз по долинам и ущельям, и кони их спотыкались, а сами они еле держались в сёдлах и вопили о пощаде. А мы гнали их медленно, как гонят скот, пока все они не собрались вместе в широкой лощине, называемой Шеор Кут. Многие из них уже погибли от жажды, но многие ещё были живы, и они едва могли стоять на ногах. Мы ринулись на них с горы и голыми руками пригибали их к земле, по двое сразу, а наши юноши, которые ещё не научились владеть саблей, приканчивали их. Мне досталась такая-то и такая-то добыча — столько-то ружей и столько-то сабель. А ружья в те годы были хоть куда! Теперь мы крадём казённые винтовки, и нам ни к чему гладкоствольные ружья. Да, это правда, мы стёрли этот полк с лица земли, и даже память о том уже умирает... Но люди говорят...
И тут рассказчик обычно замолкает, и вы так и не узнаете, что говорят люди по ту сторону кордона. Афганцы всегда были скрытным народом и предпочитали сделать дурное дело, а не рассказывать о нём. Они могут много месяцев вести себя тихо и послушно, а потом вдруг однажды без всякого предупреждения напасть на полицейский пост, перерезать горло одному или двум полицейским, проскакать через деревню, похитив там нескольких женщин, и в зареве полыхающих соломенных хижин умчаться в свои пустынные, тёмные горы, гоня перед собою стадо быков и овец. В таких случаях индийское правительство начинает заламывать руки и чуть не плача умоляет горцев: «Ведите себя хорошо, и мы вас простим».
Племя, виновное в последнем набеге, всё, как один, приставляет большой палец к носу и отвечает какой-нибудь грубостью. Тогда правительство принимается увещевать провинившихся: «Не разумнее ли просто заплатить немного денег за те несколько трупов, что остались после вас в эту ночь? » Племя старается выиграть как можно больше времени, оно лжёт, дерзит, изворачивается, а тем временем несколько молодых горцев — только для того, чтобы выказать своё глубочайшее презрение к властям предержащим, — нападают на другой полицейский пост и обстреливают несколько пограничных земляных фортов, и, если удастся, убивают настоящего английского офицера. Тогда правительство говорит: «Смотрите, если вы будете продолжать вести себя так же, вам придётся раскаяться». Если горцам точно известно, как обстоят дела в Индии, они либо извиняются, либо огрызаются — смотря по тому, занято ли правительство, по их сведениям, каким-нибудь другим делом или же оно в состоянии целиком посвятить им своё внимание. Некоторые племена знают с точностью до одного трупа, как далеко они могут зайти. А бывает, что племя приходит в ярость, теряет голову и отвечает правительству: «А ну-ка, попробуй, сунься!» Тогда, горюя и обливаясь слезами, и оглядываясь на налогоплательщика в метрополии, который упорно склонен считать такие экспедиции жестокими захватническими войнами, правительство формирует небольшую, но влетающую в копеечку, бригаду, придаёт ей несколько орудий и посылает её в горы с задачей выгнать провинившееся племя из долин, где растёт рис, и загнать его на вершину гор, где нечего есть. Племя в полном составе выходит навстречу бригаде и охотно сражается, твёрдо зная, что их женщин никто не тронет, что их раненых будут лечить, а не калечить, и что как только племя покончит с последним мешком маиса, оно сможет с почётом сдаться и вести переговоры с английским генералом как полноправная неприятельская армия. А позже, через много лет можно будет понемножку, по грошам, выплатить правительству репарацию и затем долго рассказывать детям, как племя ручьями проливало кровь красномундирников. Единственно, чем бывает неприятна подобная весёлая война, так это тем, что красномундирники ужасно любят взрывать порохом укреплённые башни и сторожевые вышки, построенные племенами в горах. Горцы всегда считали, что со стороны англичан это просто подлость...»