Принцесса-невеста

Моргенштерн С.

– Я думаю, что мои ноги немного онемели из-за цепей, но, не считая этого, да.

– Хорошо. Тогда я обещаю тебе вот что, и пусть Господь будет тому свидетелем: ответь на следующий вопрос, и этой же ночью мы отпустим тебя на свободу. Но ты должен ответить честно, полно, ничего не утаивая. И, если ты солжёшь, я узнаю об этом. И тогда ты будешь иметь дело с графом.

– Мне нечего скрывать, – сказал Уэстли. – Спрашивай.

– Кто нанял тебя похитить принцессу? Это был кто-то из Гульдена. Мы нашли на коне принцессы кусок ткани, указывающий на это. Скажи мне имя этого человека,

и ты свободен. Говори.

– Меня никто не нанимал, – ответил Уэстли. – Я работал исключительно независимо. И я не похищал её; я спас её от тех, кто сделал это.

– Ты кажешься разумным человеком, и моя принцесса сказала, что знает тебя много лет, поэтому от её лица я предоставлю тебе последний шанс: имя нанявшего тебя гульденца. Скажи мне или будешь подвергнут пытке.

– Меня никто не нанимал, клянусь.

Граф поджёг руки Уэстли. Ничего такого, что могло бы его покалечить навсегда; он просто окунул руки Уэстли в масло и поднёс свечу достаточно близко, чтобы оно закипело. Когда Уэстли прокричал: «НИКТО-НИКТО-НИКТО-КЛЯНУСЬ ЖИЗНЬЮ!» – достаточное количество раз, граф окунул руки Уэстли в воду и вместе с принцем ушёл через подземный проход, оставив лечение альбиносу, который во время пытки находился неподалёку, но никогда не был видим настолько, чтобы отвлекать их.

– Я очень воодушевлён, – сказал граф, когда они с принцем начали подниматься по подземной лестнице. – Это великолепный вопрос. Он говорил правду, очевидно; мы оба знаем это.

Принц кивнул. Граф был посвящён в его сокровенные планы отмстительной войны.

– Я мечтаю увидеть, что случится дальше, – продолжил граф. – Какая боль окажется самой невыносимой? Физическая, или же душевные страдания оттого, что ему была предложена свобода, если он скажет правду, а затем, когда он сказал эту правду, его посчитали лжецом.

– Полагаю, физическая, – ответил принц.

– Полагаю, вы ошибаетесь, – возразил граф.

На самом деле они оба ошибались; Уэстли совершенно не страдал во время этой пытки. Все его крики были лишь представлением, чтобы доставить им удовольствие; он уже месяц отрабатывал свою защиту, и был более чем готов. В то самое мгновение, когда граф поднёс свечу к его руке, Уэстли поднял глаза к потолку, смежил веки, и, в состоянии глубокой и непоколебимой концентрации, закрыл свой разум для реальности. Он думал о Лютик. Её волосы цвета осени, её великолепная кожа, и он привлёк её близко к себе, и, пока масло кипело, она шептала ему на ухо: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я оставила тебя на Огненном Болоте лишь для того, чтобы проверить твою любовь ко мне. Она так же велика, как моя к тебе? Могут ли две такие любви существовать на одной планете одновременно? Достаточно ли для них места, любимый Уэстли?..»

Альбинос забинтовал ему пальцы.

Уэстли лежал неподвижно.

Впервые альбинос сам начал разговор. Прошептал:

– Лучше скажи им.

Уэстли пожал плечами.

Шёпот:

– Они никогда не останавливаются. Никогда, если начали. Скажи им то, что они хотят знать, и покончи с этим.

Пожатие плеч.

Шёпот:

– Машина почти готова. Они сейчас проверяют её на животных.

Пожатие

плеч.

Шёпот:

– Я говорю это для твоего же блага.

– Для моего блага? Какого блага? Они всё равно меня убьют.

Альбинос кивнул.

Несчастная Лютик поджидала принца у дверей его покоев.

– Всё дело в моём письме, – начала она, – я не могу написать его как следует.

– Входи, входи, – мягко сказал принц. – Может быть, я смогу помочь тебе. – Она села в то же кресло, что и прежде. – Хорошо, я закрою глаза и буду слушать; прочитай мне его.

– «Уэстли, страсть моя, любимый мой, единственный мой, только мой. Вернись, вернись. Иначе я убью себя. Твоя раздираемая муками Лютик». – Она посмотрела на Хампердинка. – Ну? Как вы считаете, я не слишком навязчива?

– Действительно, это чересчур смело, – признал принц. – Ему не остаётся места для манёвра.

– Тогда вы поможете мне исправить его, пожалуйста?

– Я сделаю всё что смогу, но для начала мне надо узнать о нём побольше. Он действительно так чудесен, этот твой Уэстли?

– Скорее совершенен, чем чудесен, – ответила она. – В некотором роде безупречен. Более или менее изумителен. Без единого недостатка. Довольно идеален. – Она посмотрела на принца. – Я помогла вам?

– Полагаю, что эмоции слегка затуманивают твою объективность. Ты правда считаешь, что нет ничего, чего не мог бы сделать этот юноша?

Лютик некоторое время размышляла над этим вопросом.

– Не то чтобы нет ничего, чего бы он не мог сделать; скорее он может сделать всё лучше, чем кто-либо ещё.

Принц улыбнулся и тихо засмеялся.

– Другими словами, ты говоришь, что, например, если бы он захотел поохотиться, он бы превзошёл в этом, опять-таки например, кого-то вроде меня?

– О, думаю, что, стоило бы ему захотеть, он смог бы, с лёгкостью, но он не любит охоту, по крайней мере насколько мне известно, хотя, возможно, и любит; я не знаю. Я не имела ни малейшего представления о том, что он так любит скалолазание, но он покорил Скалы Безумия при самых неблагоприятных обстоятельствах, а всем известно, что это не самая простая в мире вещь.

– Ну, тогда почему бы на просто не начать письмо со слов «Божественный Уэстли», и воззвать к его скромности, – предложил принц.

Лютик начала писать, остановилась.

– «Божественный» пишется через аили через о?

– О, прелестное создание, – ответил принц, нежно улыбаясь приступившей к письму Лютик.

Они сочиняли его четыре часа, и много-много раз она говорила: «Я ни за что бы не сделала это без вас», и принц всё время вёл себя скромнейшим образом, задавая маленькие полезные личные вопросы об Уэстли так часто, как только мог, не привлекая внимания, и таким образом, ещё задолго до рассвета она сказала ему, улыбнувшись при этом воспоминании, о том, что ребёнком он боялся прядущих клещей.