Привычка выживать

alexsik

– Почему же ты тогда не подошел ко мне? Почему не заговорил со мной? – спрашивает она резко. Голос ее повышается, она почти кричит и не может остановиться. Она помнит его, другого его, иллюзорного его, который целовал ее и утолял ее жажду, который любил ее, хотя тоже был охморен, любил ее так сильно, что между ее желаниями и своими выбирал ее. Да, она все придумала. Да, во всем виноваты лекарства. Это была кома или иная реальность, в которой они оба учились жить заново, уже после того, как умерли в огне, в котором умерла ее сестра. Почему этот Пит не может быть таким же? Почему он настолько безразличен к ней, хотя знает, что она…

Китнисс отворачивается. Иллюзорная реальность, в которой она была счастлива, понемногу

отпускает ее. Выдуманный мир отступает в тень, в ее сны, к которым она возвращается, чтобы жить по-настоящему. А он возвращается… куда? В мир, в котором ее нужно убить? Что ж, тогда она должна благодарить всех новых и старых богов за то, что не видит на его лице доказательств того, что он говорит правду. Лучше безразличие, чем ненависть. Равновесие сохраняется, справедливость торжествует. В иллюзорном мире он любит ее, она принимает его любовь – благосклонно, но лишь потому, что боится быть честной и сделать ему больно. В настоящем мире она нуждается в нем, а он делает больно ей, потому что не чувствует к ней ничего, но уважает ее настолько, что не может обманывать. Проживи она хоть тысячу жизней, она будет его недостойна. Слова Хеймитча действуют в любой реальности.

– Я не подошел и не заговорил с тобой, - отвечает Пит. – Зачем думать о том, как все сложилось бы, не будь я трусом? – и качает головой. – Все сложилось бы иначе, если бы я не попал в Капитолий, если бы мы не расстались на Арене, если бы мы не пытались спасти друг друга после Арены. Слишком много вариантов, тебе не кажется? Мы там, где мы есть. Мы стали теми, кем стали.

– Может, лучше помечтаем? – спрашивает она уже почти спокойно.

Они рисуют вдвоем картины своего несуществующего настоящего. Миры, где никогда не было Игр. Миры, в которых их не выбрали. Миры, в которых они никогда не встречались, но только не миры, в которых прожили бок о бок целую жизнь. Они представляют других знакомых им людей в образах, которые им подходят больше тех, в которых они вынуждены существовать здесь. Хеймитч-анестезиолог соперничает с Хеймитчем, занимающимся выведением новой породы гусей. Джоанна подрабатывает Дровосеком в детских сказках. Энорабия неплохо смотрится на рекламах стоматологических клиник. Они забываются, они пытаются отвлечься от самой жуткой из реальностей, из которой не могут убраться. И они вынуждены возвращаться сюда, на крышу здания, в котором никогда не будут счастливы.

– Так кто мы теперь друг другу? – спрашивает Китнисс, потому что не может не спросить. Ей не оставляют и призрачной надежды, но она не может так просто сдаться. Или она давным-давно сдалась, еще тогда, когда увидела его с Джоанной, идущих под руку по аллее больничного парка.

Слишком много вариантов ответа на заданный ею вопрос, и Пит не может выбрать. Не друзья. Не возлюбленные. Не победители. Не враги. Не соседи. Не трибуты.

– Союзники? – спрашивает он тихо.

– У нас нет общей цели. После того, как закончится это шоу, - добавляет уже после паузы Китнисс. – Если оно, конечно, вообще когда-нибудь закончится. Хорошо, что нас больше не заставляют играть в любовь.

– На эту тему с нами еще не разговаривали.

И вновь повисает напряженная тишина. Все-таки игра в любовь – не лучшая тема для разговора, но раз уж она опять возникла между ними молчаливым призраком, они думают об одном и том же. Об Игре, которая не закончилась со смертью Катона. Об игре, в которой у них не было шанса сделать свой собственный ход.

– Плутарх не поступит так, - вяло возражает Китнисс, и сама же качает головой. Плутарх способен на многое, отчего же не на это? Плутарху все равно, кого подставить под удар, кого убить и кого помиловать; результат – вот, что важно. Все об этом знают.

– Лучше бы мы продолжили мечтать, - Пит фыркает. – Я бы хотел остаться с тобой друзьями, чтобы не случилось. Но мы не можем остаться друзьями, после всего. Дружба между

нами будет выглядеть, по меньшей мере, странно.

Китнисс соглашается только кивком головы.

– Почему ты покончила жизнь самоубийством? – рискует задать свой неудобный вопрос Пит. – Когда я узнал о том, что тебя больше нет, я не мог адекватно реагировать, но все же я не мог поверить в то, что ты сделала. Почему ты это сделала, Китнисс? Зачем ты записала на камеру свое последнее обращение?

Китнисс морщится от новой волны воспоминаний, ее неустойчивый мир весь трещит по швам, и содрогается от столкновений с прошлым. Внезапно она чувствует усталость, ее клонит в сон, в сон, в котором она воссоединяется вновь со своими детьми, со своим любимым человеком, который всегда скажет ей, что она не сошла с ума. Но реальность жестока. Она все еще на чертовой крыше, смотрит на город, который уже частично освещен.

– Моя сестра умерла. Мой мир рухнул. Призраки всех, в чьей смерти я была виновата, никогда не покидали меня; жаль, что только они, - она улыбается, и съеживается под пледом не от холода, а от отчаяния, на время затаившегося где-то внутри. – Почему ты с Джоанной?

Вечер откровений удается. Прошлое, растравляющее раны, может потесниться, потому есть еще и настоящее, в котором тоже мало легкообъяснимых вещей.

– Мы нуждаемся друг в друге.

Никто из нас не говорит о любви; идеальный пример взрослых отношений, до которых Китнисс банально не доросла. Первое время, еще начиная думать о том, что стало с жизнью всех, кто был ей нужен, и редко думая о Пите, она называла его связь не иначе как предательством, а потом осознала, что предательство – это нечто большее. Пит не принадлежал ей уже тогда, для Пита она была мертва. Предательством, скорее, было то, что с чем она жила в Дистрикте тринадцать, похоронив живого Пита и продолжая жить дальше, привыкая к постоянному присутствию Гейла, и смиряясь, смиряясь, смиряясь. Предательством было каждое ее слово, сказанное после того, как Пит вернулся из Капитолия не влюбленным в нее мальчишкой, а чудовищем. Предательством было то, что она с легкостью отвернулась от него, назвала его капитолийским переродком и согласилась в него стрелять, если что-то пойдет не так. Интересно, чтобы с ними двумя стало, если бы не Хеймитч, заставивший ее представить поведение Пита в аналогичной ситуации, в ситуации, в которой ее реальность вывернули наизнанку? Если бы не Финник, не всем печально известное отделение 451? Она бы оставила Пита наедине с его демонами, хотя он даже не знал, что его окружают демоны. В самые жуткие моменты Пит Мелларк не поступал так эгоистично, как поступала Китнисс в любом случае.

– Я рада за вас, - выдавливает она с трудом, и не может отделаться от горечи, представляя, как Джоанна целует Пита, как Пит держит Джоанну за руку, как они смеются над чем-то, что принадлежит только им двоим, и целый мир меркнет, когда они остаются наедине.

Она лжет, и оба знают это. Зачем они вообще начали об этом говорить? Чтобы точно растоптать все, уничтожить, сжечь, предать забвению? У них есть шанс начать все сначала, но отдельно друг от друга, и для этого они должны научиться отпускать. Отпусти его, - шепчет что-то внутри. Отпусти, даже если он тебе так сильно нужен, даже если не представляешь, как жить без него. Отпусти. Ты должна отпустить. Ты должна научиться поступать правильно.

В наступившей тишине она слышит чужой голос, мужской, смутно знакомый. С этим голосом связано что-то ужасное, но она не может вспомнить, что. Ее руки дрожат, голова начинает кружиться, и она хватается за парапет, а потом за руку Пита, чтобы не упасть.

– Ты же не хочешь убить меня? – спрашивает слабым голосом и пытается улыбнуться, хотя темнота вокруг нее сдавливает виски. – Надеюсь, ты будешь счастлив, - добавляет, с трудом раскрывая сухие губы, и отдаваясь во мрак кошмаров, которые так давно не снились ей.