Призрак Проститутки
Шрифт:
Это повлияло на ее настроение. Мы поднялись на нужный этаж и вышли в похожий на пещеру холл. Ингрид взяла ключ, головка которого походила на огромный фаллос, и открыла дверь в комнату, где было так же сыро и холодно, как и на улице. Под потолком висела лампочка ватт в двадцать пять, не больше. В торшере была другая такая же, и на кровати лежало покрывало цветов энтропии. Оно было не коричневое, не серое и не зеленое и такое длинное, что обернутый им валик был толщиной со свернутый ковер.
Мы принялись снова целоваться, только менее пылко, и Ингрид затрепетала.
— У тебя есть zwei Marken?[31] — спросила она.
Я вытащил монету, и Ингрид вставила ее в газовый счетчик, затем снова подошла ко мне за спичками, чиркнула спичкой и встала у голубого огонька, вспыхнувшего за искусственными дровами. Я чувствовал, как давит на меня город. Берлин превратился для меня сейчас в этакого тритона, пытающегося вкатить в гору камень — не слишком оригинальный образ в такой час! — потом мы снова слились в объятии, чувствуя, как леденеет та сторона тела, которая не обращена к огню.
Я не знал, что делать дальше. Эластичный пояс казался непреодолимым препятствием. Я протрезвел и ни на шаг не продвигался — по счастью, член мой по-прежнему находился в боевом состоянии. Он уже много лет ждал. У меня было такое чувство, будто вокруг меня собираются давно умершие Хаббарды. В этой призрачной комнате, более подходящей для похоронного бюро, чем для живых тел, желание жаркой нитью обволакивало меня — таким особенно жарким бывает одно волокно в разогреваемой связке. И однако же мое желание минимально подогрело Ингрид; преодолев молчаливое обоюдное сопротивление, мы проделали четыре шага до кровати, и Ингрид легла на край, ловкими движениями отстегнула крючки и защипки на поясе и поочередно спустила чулки, вызвав во мне новый тоненький приступ желания. Эти небрежно спущенные чулки привели мне на память порнографические дагерротипы примерно 1885 года, которые, когда я был маленький, лежали в старой жестяной коробке отца в Мэне. Возможно, и у отца они лежали с детства. Еще одно полено воспоминаний брошено в огонь.
Так при свете двадцатипятисвечовых лампочек я впервые — без всяких предупреждений — увидел влагалище. Словно вор, пришедший грабить дом и не желающий задерживаться, я расстегнул брюки, и Ингрид радостно охнула при виде того, как у меня стоит. Я же, взглянув еще раз на это хранилище женских секретов, чуть не упал на колени, чтобы поклониться ему и вдоволь насладиться зрелищем этого чуда, но, будучи мальчиком хорошо воспитанным, не осмелился слишком долго глазеть, да и немного страшился этого влагалища, обладавшего способностью своими складочками и пустотами доводить человека до невообразимого блаженства. Поэтому я приложил головку моего члена к тому месту, куда, как я считал, он должен войти, и нажал — раздался хриплый вскрик, в котором звучал укор; Ингрид протянула руку, взяла меня и двумя ловкими пальцами направила куда нужно — я заработал.
— Нет, Гарри, verwundbur[32]! Мне здесь больно. Полегче, полегче. Ты же mein Schatz, liebste Schatz[33], мой солдатик.
Она расстегнула бюстгальтер, у которого застежка была спереди, о чем я не знал, и при виде ее грудей, немного тощих, но все равно грудей, моих первых обнаженных женских грудей, я двинул как следует, оттянулся и снова двинул и, вступив в край секса (где дальние рубежи разума, очевидно, взрываются), вдруг увидел, да, буквально увидел Аллена Даллеса, рассказывавшего нам в день поступления о девушке на теннисном корте. Я двинул, оттянулся, снова двинул и тут осознал, что я в ней, внутри. Это был другой мир, и ее нутро стало первой остановкой на пути в рай, но какая-то частица меня была оскорблена происходящим. Как все это мерзко, как грязно! Не нравилось мне и то, какой запах исходил от нас в этой душной комнате. От нее пахло несомненно, хотя и еле уловимо, алчностью, как от кошки, думающей только об одном, — печальным запахом гнили в море.
Так я и застрял между любовником, приобщившимся к гипнозу любви, и соглядатаем, наблюдающим акт любви. И все наяривал — туда-сюда.
Вскоре Ингрид стала влажной и уже не морщилась всякий раз, как я входил глубже, или, пожалуй, морщилась меньше. Я, должно быть, провел всю процедуру со страшной быстротой, ибо отрицательные впечатления все возрастали — эта жалкая комната и эта бедная, голодная девчонка, которая любила меня за чисто внешние признаки — за то, что я прежде всего американец. Я пребывал одновременно в двух мирах — в мире наслаждения и в мире отсутствия всякого удовольствия — и продолжал трудиться, боясь, что, если остановлюсь, тут же сникну, затем наступил момент, когда я весь взмок. Я стоял голыми ногами на полу холодной, похожей на ледник, комнаты, передо мной распласталась на кровати незнакомая молодая женщина, и чресла мои не пылали огнем. Я превратился в перпетуум мобиле, в этакую машину, я был в чистилище желания и наяривал вовсю, еще и еще, пока передо мной не возникла задница Батлера, — машина сразу забарахлила, дернулась, сотряслась, и жаркие волны побежали по моему телу, предвещая наступление неизбежного. Влагалище Ингрид мелькало перед моим мысленным взором рядом с задницей Дикса, и я кончил — обе половины меня кончили, — и передо мной разверзлась пропасть, в которую мне еще предстояло упасть в поисках блаженства.
Мы разделили сигарету. Сейчас я чувствовал себя гораздо лучше. Я чего-то достиг. В дальних углах еще, возможно, таился мрак, но полмира лучше, чем ничего. Я обожал Ингрид и не чувствовал к ней ничего. Под конец я остался наедине с собой. А она водила по моему носу пальцем, точно мы были новобрачные и она обследовала черты, которые ей предстоит годы видеть перед собой. Потом она заговорила. Завтра на работе она расскажет про нас Марии. К этому свелась ее речь. Ингрид намеревалась застолбить свою территорию.
— И что же ты ей скажешь? — спросил я. В глубине души я предпочитал Марию, и мне пришло в голову, что, если Ингрид хорошо отзовется обо мне, Мария может на меня иначе посмотреть.
— Если она спросит, я скажу… — Ингрид намеренно отчетливо произнесла: — Schwerer Arbeiter, aber susser[34]. — И она благосклонно поцеловала меня.
Я подумал, что недоступную Марию едва ли может заинтриговать не слишком сильный, но сладкий трудяга.
За окном вставала заря. Теперь Ингрид отправится к своему мужу, ребенку, к своей матери, братьям и кузенам, а я успею помыться и переодеться, прежде чем пойти на работу.
9
Мне так и не удалось поспать. На заре такси отвезло Ингрид к убогому семиэтажному дому, где она жила, потом завезло меня, я принял душ и… отправился на работу.
Если я лелеял какую-то надежду, что Билл Харви забыл о своем последнем разговоре со мной, она вмиг улетучилась. Не успел я налить себе чашку кофе, как зажужжал зуммер и низкий голос шефа загрохотал в моем ухе.
— Начни нажимать на этих лондонских ребят, — сказал он и назвал мне три имени: — Отис, Кэйри, Крейн. Обратись к ним именно в таком порядке. Отис — мои старый друг. Пробивной малый, как раз для такого дела годится. Кэйри — работяга, и уж он докопается. А Крейн менее опытен, но предприимчивый малый.
— Шеф, вы хотите, чтобы я всем троим поручил это дело?
— Черт подери, нет! Обратись к тому, кого поймаешь. Скажи, что он за это получит пару очков в своем деле. — И Харви повесил трубку.
К этому времени я уже достаточно знал о существующей в Фирме секретности и представлял себе, какие возникнут трудности при выполнении задания. Если берлинская база хотела поговорить с резидентурой в Лондоне, или Париже, или, скажем, в Японии, или в Аргентине, все телефонные переговоры шли через вашингтонский узел. И я не имел права действовать иначе. Хотя эта процедура и требовала времени, я тем не менее с должным почтением проделал ее. Фокусы, которые я видел в том баре в подвале, привели меня к пониманию, почему заграничным представителям Фирмы не разрешено общаться напрямую между собой. Учитывая, сколько в мире отступлений от морали, прямое общение может засветить людей, поэтому куда безопаснее действовать через телескопный узел.