Пробужденная совесть
Шрифт:
— Денежки, как видите, у меня есть, — повторил он, как бы заигрывая, — мне, главное дело, хочется на своем настоять. Так вот, условия мои вы слышали. Советовал бы я вам поумнеть, — добавил он, отходя от стола в угол комнаты. — Что за честь, коли нечего есть. А дела у вас запутаны донельзя! Настасья Петровна даже сама и коров доит, потому что у вас не на что поденщицы нанять. Чай вы через день пьете. Это я знаю. Третьеводни колеса вы покупали, так мужика на четвертак обсчитали. И это я слышал. Как только, подумаешь, вам не совестно? Где у вас стыд? Стоит из-за четвертака себя марать! Четвертак ведь не двести тысяч!
Трегубов презрительно усмехнулся. Пересветов с убитым видом поднялся на ноги.
— Прощайте, в таком случае, Прохор Егорыч, —
Трегубов весело пожал его руку.
— Au revoir. — И он пошел за ним в прихожую. — Так как же? — спрашивал он Пересветова на крыльце. — Посылать мне сегодня к адвокату или Настасья Петровна лично попросит меня об отсрочке?
Пересветов тихо рассмеялся. «Щеколда ведь оказалась-то, а я-то сдуру — запор», — подумал он.
— Чего-с? — переспросил он Трегубова и насмешливо вскинул на него глаза.
— Я говорю, — усмехнулся и Трегубов, — посылать ли мне сегодня за адвокатом, или Настасья Петровна лично попросит меня об отсрочке?.. Как мне вас понимать, одним словом? — добавил он.
— За адвокатом не посылайте, — однотонно буркнул Пересветов и, махнув Трегубову белой фуражкой, он исчез за воротами. «А белую фуражку ночью, пожалуй, издалека видно, — подумал он, — это надо принять в расчет». Он уже был у ворот своей усадьбы и сосредоточенно думал: «Своего гнезда я тебе ни за какие милости не уступлю, так ты себе и запомни! Потягаемся, черт его дери! Посмотрим, кто кого съест».
Он увидел жену: Настасья Петровна сидела на крылечке, поджидая мужа. Пересветов большими шагами подошел к пей.
— Собирайся к Трегубову, — сказал он резко и отрывисто, — проси сама об отсрочке. Он этого требует, а я уж — будет, — устал!
Настасья Петровна даже вскочила на ноги. Все ее хорошенькое личико выражало страх и удивление.
— Что ты? Что ты? — шептала она в ужасе. — В себе ли ты?
— Собирайся, тебе говорят, черт тебя подери! — крикнул Пересветов с бешеной злобой и стиснул кулаки.
Настасья Петровна долго, ничего не понимая, глядела в глаза мужа.
— И ты этого хочешь? — наконец, прошептала она, вся бледная.
— Хочу, черт тебя подери! — крикнул Пересветов.
Настасья Петровна закрыла лицо руками и с горькими рыданиями бросилась в дом. Целый час Пересветов вышагивал по двору, а она все еще не показывалась из дому. Наконец, она появилась на крыльце. В ее руках был зонтик. Ее лицо было бледно как снег.
— Что же, ты идешь? — крикнул ей Пересветов.
— Иду, иду, — прошептала она, спотыкаясь на ступенях, — видишь, иду!
В воротах она на минуту остановилась, точно перед ней была преграда, перескочить через которую у нее не хватало силы. Наконец, она исчезла в воротах. Пересветов поспешно бросился в сад; там он встал ногами на скамейку и стал жадно следить глазами за тонкой фигурой Настасьи Петровны, мелькавшей между зелеными полями. Когда, наконец, она скрылась в воротах Трегубовской усадьбы, Пересветов, потрясая кулаком, выкрикнул с бешеной злобой:
— Теперь квит на квит биться будем! Слышишь? Рубль за рубль!
Внезапно он упал на колени, закрыв лицо руками и колотясь лбом о скамейку, завизжал пронзительно и истерично...
VII
Вечер был тихий и ясный. На садовых дорожках лежали вечерние тени. Лиловая туча неподвижно лежала на западе. Листья деревьев не шевелились. Горьковатый запах сирени смешивался с неприятным запахом бузины, похожим на запах меди. У реки куковала кукушка. Настасья Петровна задумчиво сидела на скамейке в своем крошечном саду. Ее смуглые руки лежали на коленях. Она как будто похудела за последнее время; в глазах ее горела тревога. В нескольких шагах от нее, заложив руки за спину, ходил взад и вперед Пересветов. Он был в черном люстриновом, пиджаке и черной фуражке. Ходил он в глубокой задумчивости, ничего не видя и не слыша, делая крупный шаг своими обутыми в высокие сапоги ногами. Вот уже третий день его гнела постоянная тоска, щемящая и неотвязчивая, точно жадный паук присосался
— Подлец, — прошептала Настасья Петровна в лицо мужа, — и ты и он — оба вы подлецы. И вас обоих я ненавижу!
И, прошептав все это, она ушла в свою спальню. Целый вечер она не выходила оттуда, а Пересветов спал эту ночь в кабинете.
Настасья Петровна шевельнулась, припоминая все это; Пересветов нерешительно подошел к ней.
— Настя, — позвал он, — Настя!
Молодая женщина не шевелилась. Только ее ресницы дрогнули.
— Ах, Настя, Настя, — заговорил муж, заламывая руки, — что я наделал, что я наделал! Если бы только я мог знать раньше, какой ценой мне это достанется. Зол я был, очертя голову со злости в омут бросился. Ах, Настя, Настя, не вернуть теперь прежнего! — Он тяжело передохнул и сделал несколько шагов. — Мутит меня, Настя, — заговорил он снова уставшим голосом, — тоска меня грызет. Точно пауки сердце сосут. А чем теперь это поправишь? Несчастный я человек, Настя, не могу я от своего отказаться, вот и пошел в омут! Настенька! — Пересветов опустился перед женой на колени. — Послушай меня, Настенька, — заговорил он, забирая руки жены в свои, — ты только послушай меня! Ты не очень меня ненавидишь? А? Не очень? Я ведь не для одного себя это сделал... тебя-то к Трегубову послал… а и для тебя тоже. Жалко ведь мне тебя-то на нужду вести. Жалко, пойми ты меня. Бедному человеку не сахар жизнь-то. Бедного человека обидеть никто и грехом не считает; ему и в лицо наплюют и в шею ни за что ни про что выгонят. Меня, Настенька, гоняли; было время. Вспомнишь, в краску и посейчас ударит. А за что гоняли? За бедность, только за бедность, будь она проклята!
Пересветов поцеловал пальцы жены. Ресницы Настасьи Петровны дрогнули; грудь ее дышала тяжело, но она молчала и сидела вся бледная.
— Помню я такой случай, — продолжал Пересветов, — лет восемнадцать тогда мне было. Пропала у хозяина ложка серебряная, а я в это время на кухне был. Ищут ложку, и чувствую я, и хозяин и хозяйка на меня глядят. Они-то, может быть, без дурной мысли на меня глядели, а мне-то кажется, что они меня именно вором считают. Покраснел я до ушей самых. И злюсь на самого себя и краснею. Через день отыскалась на дворе ложка: должно быть, кухарка с помоями ее выплеснула. Говорят об этом на кухне, а я опять краснею. Кажется мне, что опять на меня все смотрят. «Это, дескать, его, дело; подкинул он ложку; испугался и подкинул!» Так вот оно что значит бедность-то! И не виноват, да виноват; за бедность свою виноват! И дал я себе тогда же слово богатым быть, чтоб не краснеть за чужую вину, чтобы равным себя с людьми чувствовать! Вот что! — Пересветов передохнул снова. — Так вот они дела-то какие! Теперь мы, по крайней мере, перед одним только человеком краснеть будем, — перед Трегубовым. А у бедного человека каждый, кто на алтын богаче его, начальник, и перед каждым он трястись должен... Настя! — позвал Пересветов. — Любишь ли ты меня хоть крошечку, Настя?
Настасья Петровна сидела бледная и трепещущая и молчала. В саду было тихо. Пересветову казалось, что он слышит, как бьется сердце жены.
— Н-не знаю, — наконец, прошептала она со стоном. — Тяжко мне, Валерьян Сергеич, — добавила она с мучительной тоскою, — побил бы ты меня, што ли, иди ушла бы я от тебя... Сама я не разберусь. Гадок только мне он, гадок, гадок! — Настасья Петровна уронила бледные руки мужу на плечи. — Расплела бы я свои косыньки, — продолжала она, с тоской глядя в лицо мужа, — и все рвала бы их, рвала бы их... Моченьки моей больше нету. Не могу я и с тобой жить и к нему бегать... не могу… не могу... Освободи ты меня от этого, Валерьян Сергеич...